— Господи, — шептал он, — прости нас, Господи.

Он не молился, нет, он именно разговаривал, как с каким-то человеком, и в этот момент мне стало необычно жутко, точно голого меня выставили на ветер и снег, и вместе с этим я почувствовал сонное тепло постели, совсем рядом, я скользнул глазами по палатке, все мои друзья спали, в нелепых позах, и я уснул вслед за ними, оставив новичка бодрствовать.

А снег все шел и шел, он шел целый день, мы уже потеряли счет времени, давно перестали откидывать снег со стенок, и сидели в снежной норе как заложники, то проваливаясь, то выпадая из полудремы.

Потом снег кончился. Внезапно, в сумерках. Оборвался, как обрывается приевшийся звук, и нас оглушило безмолвие. Мы вылезли из палатки и обомлели. Кругом покойные, громадные, в уровень с нами были горы, и нам стало не по себе от этой красоты, от их снежной наготы, на которую мы теперь смели глядеть. Перевал был где-то внизу: два дня назад, когда мы поднимались, то в метели забрали влево и вверх и ушли далеко в сторону от седловины. А площадка, где стояла наша палатка, была совсем маленькой, и когда мы выходили по нужде, то если бы кто-нибудь сделал два-три шага в сторону, так бы и улетел вниз и никакая бы черная ленточка не помогла.

Мы стояли вшестером на краю обрыва и смотрели вниз, как вдруг стремительно налетела ночь и укрыла от нас горы. Мы забрались в палатку и заснули, не замечая никаких неудобств, и я помню, что ни до, ни после той ночи я не спал так сладко и глубоко, согнувшись в три погибели, между телами и рюкзаками. А утром мы проснулись от непривычно яркого солнца. С седловины было видно все ущелье, и в нем слышался слабый шум. Сперва мы просто спускались по снегу, катились как на санках, подстелив под себя куски полиэтилена и позабыв все страхи. Чудный, светлый мир, нестрашные, нарядные горы, красавицы-вершины, все самое жуткое было позади — мы вырвались из плена.

Мир менялся на наших глазах. Вверху еще была зима, но вот мы докатились до леса, снежного, но с капелью, будто в марте в средней полосе, продрались сквозь лес, все сильнее становился рокот внизу, а в долине уже было лето, трава, бабочки, кузнечики, птицы горланят — дивный, изумрудный мир.

Наконец мы подошли к реке, мутной и холодной от тающих снегов и ледников. Торопливо развели примус, приготовили обед и собрали катамаран. Ели от пуза, и только новичок, бледный, нечесаный, с воспаленными от бессонницы глазами, не прикасался, как и на перевале, к мясу, жевал галеты и сухари и запивал их водой.

— Дурень ты! — сказал я ему. — Надо мясо есть. Без него сил у тебя не будет. Кому теперь-то нужно твое постничество?

А день был жаркий, мы разделись до плавок и плыли по реке, проверяя опасные места и находя сливы, отталкиваясь от камней и иногда окунаясь в воду. И наши истосковавшиеся, затекшие от сидения в придавленной снегом палатке тела наслаждались солнцем и ветром, нас несло мимо огромных скал, мимо берегов, усыпанных камнями, мимо водопадов, следов селевых потоков и огромных елей, закрывавших от глаз вершины гор.

Мы хотели пройти в тот день побольше, чтобы наверстать упущенное, торопились и, может быть, поэтому просмотрели подводный камень перед перекатом. Но вдруг нас оглушил удар, выбил катамаран из-под ног, судно вздыбилось, замерло на месте, а потом его потащило вперед, перевернуло, в грохоте воды не было слышно ничьих криков, мы посыпались в воду — я ударился каской о камень, перед глазами мелькнула чья-то рука, я уцепился за выступ скалы и вылез из воды. По реке плыл отвязавшийся рюкзак, цветная рубашка, каска, рядом кто-то кричал как в немом кино, но все уже были как будто на берегу. Мы долго не могли сосчитаться, а потом бросились вниз, и там, где виднелись обломки остов катамарана, вытащили из воды новичка. Стали делать искусственное дыхание, но было уже поздно. Он лежал на камнях, точно наконец уснул после своих бессонных ночей, и под затылком все время набегала маленькая лужица крови.

— Какой сегодня день? — спросил я тогда.

— Пятница, — ответил кто-то не сразу.

Иван Николаевич замолчал, а потом повторил:

— Пятница.

Не буду говорить, как мы тащили по жаре тело, как пришли наконец в деревню, а там все перепились по случаю Пасхи, и мы еще два дня не могли никуда уехать — это слишком все страшно. Потом в Москве нас несколько раз вызывали в милицию, расспрашивали, требовали каких-то объяснений, но все это уже не имело никакого смысла. Его мать требовала, чтобы нас судили, но у нас была неоформленная, незарегистрированная группа, и никто не нес за него никакой юридической ответственности.

— Это могло случиться с любым из нас, — говорили мы по очереди пожилому майору с нераскрытыми кражами, и он не стал заводить никакого дела, отпустил нас, и с тех пор мы никогда не встречались.

Это могло случиться с любым из нас… И вот знаете, мало того что после этого случая я забросил ходить в горы, я стал необъяснимо бояться этого единственного дня в году — Страстной пятницы, когда — не сочтите меня за безумного, — Бог мертв и не смотрит за людьми. И у меня возникла не мысль даже, а ощущение, что в этот день с любым из нас может произойти самое невероятное, непредсказуемое событие. Свалиться ниоткуда, просто с неба, на голову камень, начаться землетрясение или сойти лавина. И каждый год в этот день с раннего утра я иду в храм и стою там целый день, пока идут все три службы, и я знаю, что здесь, в храме, меня никто не тронет, это единственное место, где я могу уберечься от лавины, я стою и жду, пока пройдет этот страшный, всегда ветреный день, и потом, когда он проходит, свободно вздыхаю. А уж как это трактовать, вера это или суеверие, не знаю. Но прошу вас об одном, не будьте легкомысленны и самоуверенны, и если когда-нибудь у вас возникнет какое-то предчувствие, вы увидите какой-то сон или получите какой-то знак, не гоните его, не ищите земных объяснений, доверьтесь ему.

Он обвел всех нас глазами, задержавшись на каждом и более всех на гуманитарии, и сказал:

— А дождь-то кончился. Слышите?

Мы откинули полог палатки и увидели несколько звезд, проглядывавших из-за рваных, быстрых облаков. Иван Николаевич ушел в свою палатку, а мы все пошли разводить костер, и гуманитарий стал говорить, что ничего мистического в этой истории нет, чего можно ждать от людей, которые суются в снегопад на закрытый перевал, идут без снаряжения, пьют спирт, тащат с собой неопытных людей и не проверяют перекаты на горной реке.

Он говорил очень долго, со знанием дела, ибо умел так говорить на любую тему, но никто ему не возражал, мы сидели впервые за последнюю неделю у костра, сушили одежду, грелись, и всем было так покойно, тихо, что думать ни о чем не хотелось.

Трава на солнце выгорела, стала сухой и колючей, и только в тени около кустов черемухи осталась мягкая, сочная зелень. Там они и лежали, толстый большеглазый Леха с пятой линии, Вадим с шестой, Юрка и самый старший — тринадцатилетний Андрюха. Играли в жопки, Санька водил, а пацаны кричали:

— Ну живей, живей!