У раковины кто-то копошится, сплевывая и похрюкивая. Прислоняюсь затылком к стене и мерно издаю стенающие звуки. Мне освобождают место у крана. Я наклоняю голову под воду.

Достаю из кармана зубную щетку. Стреляю у кого-то пасты. С остервенением чищу зубы.

- Егор, ну ты долго будешь здесь отмачиваться? - слышу я голос Шеи.

- А чего?

- Объявили же, Егор - выезд через пятнадцать минут.

- Куда?

- Домой, - отвечает Шея тоном, дающим понять, что поедем мы в места дурные и неприветливые.

На лестнице опять встречаю Андрюху-Коня:

- Похмеляться будешь? - спрашивает он.

- А что, осталось?

- Ага, пузырь.

- Это мы семь бутылок выпили?!

- А ты не помнишь? Мы ещё в школе пили. На первом этаже… Ну, будешь?

- Нет, - с необыкновенной твердостью отвечаю я.

Иду в «почивальню», вернее, - несу туда свою изуродованную, сплюснутую предрвотной тоской голову. Голова покачивается, как тяжелый, некрасивый репейник.

Добредаю до кровати, опять лезу наверх.

- Егор, твою мать! - орёт Шея. - Построение через три минуты!

Дождавшись, пока Шея отойдет от моей кровати, поднимаюсь и свешиваю ноги вниз. На нижней койке копошится Скворец.

- Саня! - зову, - Одень мне берцы.

- Ага. Щас, - отвечает Саня.

- Разве ты не можешь выполнить последнюю просьбу твоего товарища?

Саня молчит.

Я, кряхтя, перемещаюсь к нему.

- Саня! - говорю я патетично. - Где твоя жалость? Сколь сердце твое немилосердно, Саня…

Скворец накидывает автомат и молча выходит.

- Все меня бросили… - жалуюсь я появившемуся Жене Кизякову. Женя что-то жуёт.

- Чуть не вырвало… - говорит он мне.

- Похмеляются водкой… плебеи… - ворчу я, вновь одевая берцы. Разгрузка, автомат, рация, берет. Готов. Ох, готов…

Держась за стены, бреду на улицу. По дороге заворачиваю к крану. Жадно пью, не в силах остановиться. Наполняю водой берет, и одеваю его на голову. Вода льётся за ворот. Голова непроницаемо больна. Боль живет и развивается в ней, как зародыш в яйце крокодила или удава или ещё какой-то склизкой нечисти. Я чувствую, как желток этого яйца крепнет, обрастая лапками, чешуйчатым хвостом, начинает внутри моего черепа медленно поворачивать, проверяя свои шейные позвонки, злобную мелкую харю. Вот-вот этот урод созреет и полезет наружу.

На улице гудят три «козелка», полные народу - в каждый набилось по шесть человек плюс водитель. Скворец, сидящий в одной из машин, открывает дверь, зовет меня:

- Егор!

Втискиваюсь на задние сиденья.

Спустя полчаса езды мне приходит в голову поинтересоваться, куда мы едем:

- Саня, куда мы едем? - спрашиваю я тихо.

- В какую-то деревню.

Киваю головой, хотя ничего, собственно, не понял. Да и какая разница. В деревню, так в деревню.

Согнувшись, беспрестанно кусаю себя за мякоть руки - за то место, что находится между большим и указательным пальцем.

Семёныч вызывает по рации Шею, сидящего впереди меня.

- Подъезжаем, - говорит Семёныч.

- Принято, - отвечает Шея.

- Согласно оперативным данным, в доме, к которому мы едем, живут пять что ли братьев…

- «Что ли» пять или «что ли» братьев? - спрашиваю я, необычайно восприимчивый в это утро к деталям. Чувствую острое желание, чтобы Шея развернулся и вырубил меня хорошим ударом в челюсть.

- Они связаны с боевиками, - продолжает Шея, словно не слыша меня. - Или сами боевики. В общем, их надо задержать.

- Может, их лучше сразу заебашить? - интересуется Астахов.

- Задержать, - строго повторяет Шея, но всё равно слышно, что настроение у него хорошее.

- Выгружаемся, - добавляет Шея.

Трусцой бежим от окраины селенья по дороге. На улицах никого нет. Даже собаки не лают.

Хочется упасть. И чтоб все по мне пробежали, а я остался лежать на земле, весь покрытый пыльными, тяжелыми следами берцев.

Рассредоточиваемся вокруг дома. Присаживаюсь на колено, снимаю автомат с предохранителя, досылаю патрон в патронник.

Семёныч, Шея, Слава Тельман, Язва и Женя Кизяков идут к дому, вход справа. Слава Тельман горд тем, что Семёныч вновь взял его собой - дал шанс исправиться, показать себя.

Я тоскливо смотрю на Славу, на Семёныча, не Шею… Скорее бы домой, в «почивальню»…

Язва и Кизя встают у окон.

- Гранаты приготовьте, - говорит им Семёныч.

Шея бьёт ногой в дверь, она стремительно открывается, - видимо, была не закрыта.

Шея со Славой входят в дом.

- Всем лежать! - орёт Шея бодро. Семёныч делает шаг следом, но в доме раздается тяжелая пальба, и он тут же возвращается в исходное положение, прижавшись спиной к косяку. Я вижу его бешеное, густо покрасневшее лицо. Стреляют не автоматы наших парней, Шеи и Тельмана - это бьёт ПКМ - пулемёт Калашникова, я точно это знаю, я слышу это. Что же наши парни, почему они не стреляют, что с ними?

Дернувшись от выстрелов, беспомощно смотрю на Семёныча. Вижу Язву стоящего у одного окна, озирающегося по сторонам и Женю Кизякова, стоящего у другого окна, держащего в руке гранату и не знающего, что с ней делать.

- Не кидай! - кричит Семёныч Кизе.

Никто из нас, окруживших дом, не стреляет. Куда стрелять? Там в доме, наверное, наши парни дерутся… Наверняка крутят руки этим уродам, и сейчас выйдут.

Сжимаю автомат, и сердце чертыхается во все стороны, как пьяный в туалете, сдуру забывший, где выход, и бьющийся в ужасе о стены.

Семёныч заглядывает в дверной проём и даёт внутрь дома длинную очередь.

«Куда же он палит? А? Там же Шея и Тельман! Они же там! Он же их убьёт!»

Семёныч присаживается на колено, будто хочет вползти в дом на четвереньках, и тут же за ногу кого-то вытаскивает из дома… Славу! Тельмана!

Кизя, убравший гранату, подскакивает и сволакивает Славу на землю.

Семёныч дает ещё одну очередь, и снова исчезает в доме - всего на мгновенье. За две ноги он подтаскивает к выходу Шею. Вслед Семёнычу бьёт ПКМ, но командир наш успевает спрыгнуть с приступков и спрятаться за косяк.

- Отходи, Гоша! - кричит Семёныч Язве. Дает ещё одну очередь в дом и, ухватив, как куклу, Шею за ногу, тащит его на себя. Здоровенные ручищи нашего комвзвода беспомощно вытянуты.

Звякает окно в доме, сыплются стекла.

И все разом начинают стрелять. Многие бьют мимо окон, - от стен летит кирпичная пыль. Кто-то из находящихся в доме, разбивает прикладом стекло. Сейчас нас перебьют всех.