Ингрид, что она с ребенком может спать в нашей постели.

Она проверила время на своем телефоне.

– Да ничего. Мне пора.

– Куда?

– Домой, – вздохнула она перед тем как встать.

– Но ты только что оттуда ушла.

Она вылила остатки вина в рот и сказала:

– Марта. Как будто я правда брошу Хэмиша. – Она провела рукой по слингу. – Как будто я смогу управиться с этим одна.

– Но ты же сказала, что больше не видишь в нем личность.

– Знаю, но это не повод портить выходные.

Я знала, что она шутит, но не засмеялась.

– На самом деле, – сказала она, – нужно просто пережить следующие сорок лет.

Я велела ей говорить серьезно.

– Ты уходишь от Хэмиша или нет?

Ингрид перестала улыбаться и сказала:

– Нет. Не ухожу. От мужей просто так не уходят, Марта. Только если возникает очень веская причина или если ты наша мать и тебе плевать на всех, кроме себя.

– А если ты несчастна?

– Неважно, что ты несчастна. Это недостаточно веская причина. Если тебе просто скучно, и все как-то сложно, и ты чувствуешь, что больше его не любишь, – это неважно. Вы заключили сделку.

Она встала и завозилась со слингом. Я последовала за ней к двери, и, ожидая, пока я открою, она сказала:

– Я знаю, что для тебя это пустые слова, потому что у тебя нет детей, но лучшее, что мать может сделать для своих детей, – это любить их отца.

Это прозвучало так непохоже на мою сестру, что я спросила ее, чьи это слова.

– Мои.

– Да, но кто тебе их сказал?

– Уинсом.

Я спросила:

– Когда ты разговаривала с Уинсом?

Мы недоверчиво посмотрели друг на друга. Как правило, я разговаривала с тетей один раз в апреле, когда она звонила, чтобы обсудить приготовления к Рождеству, и еще раз – за две недели до Рождества, когда она звонила, чтобы еще раз проговорить их.

Ингрид, прищурившись, сказала:

– А что, я разговариваю с ней примерно по пятьдесят раз в день. И это когда она не у меня дома: складывает белье, печет пастушьи пироги и делает все остальные штуки, которыми должна бы заниматься моя собственная мать, но она их не делает, потому что слишком занята созданием всякого дерьма из вилок.

Она говорила ужасно устало. Я смотрела, как она прижимает ладонь к глазу и трет туда-сюда.

– Но ты же терпеть ее не можешь, – сказала я. – Ты же родила у нее на полу в отместку за то, что она предложила тебе стул с подушкой. Ты всегда ее ненавидела.

– Я ненавидела ее, потому что этого от нас ждали. Я сама никогда ее не ненавидела, а даже если так и было, трудно продолжать ненавидеть единственного человека, который когда-либо помогал мне без просьб.

– И это действительно помогает? Когда она все время рядом?

– Что? Конечно, помогает.

Я не могла представить Уинсом в доме своей сестры. Мысль о том, что она находится там и что у них складываются свои собственные, близкие, отдельные отношения, что Ингрид полагается на нее, а не на меня, заставляла меня чувствовать себя второстепенной и завидовать их близости теперь, когда я была в Оксфорде.

Она сказала:

– Не смотри так, Марта. Ты меня развлекаешь, но сама знаешь, на самом деле ты не можешь мне помочь.

На секунду она исчезла в каком-то личном воспоминании, а затем сказала:

– Я не знала, каково это будет. Мне действительно пора идти.

Я придержала дверь, и Ингрид вышла первой.

Она обняла меня, а затем, помолчав, сказала:

– Это еще одна причина, по которой я не брошу своего мужа, Марта. Потому что тогда мне придется сперва убедить себя, что это касается только нас и я ничего не должна окружающим людям. – Она посмотрела на меня так, что мне стало не по себе. – А я бы никогда не смогла этого сделать.

Я смотрела, как она подошла к машине и усадила ребенка в кресло: лишь они вдвоем в маленьком конусе света. Через минуту она уехала и помирилась с Хэмишем после трех с половиной часов разлуки.

* * *

Вскоре после этого они уехали из Лондона, потому что Ингрид сказала, что ей надоели песочницы, полные кошачьего дерьма и оберток от презервативов. Они переехали в деревню, где все коллективно делали вид, что рядом не расположен большой город Суиндон.

Она позвонила мне, пока следила, как их мебель выгружают из грузовика, и сказала, что уже ненавидит эту деревню, в частности людей и все, за что они тут ратуют, но решила терпеть, потому что это означает, что нас будут разделять всего сорок минут.

Я поехала к ней на следующий день и сидела у кухонного острова, за который, как описывала риелтор, «умереть можно» и который, как сказала Ингрид, превратится в свалку всякого дерьма и кошельков. Я вместе с ее сыном рисовала в раскраске, пока она разбирала продукты, одновременно кормя ребенка грудью, хотя он был уже большим.

Она пнула пачку рулонов туалетной бумаги в сторону двери прачечной и сказала, что если бы ей пришлось охарактеризовать нынешний этап своей жизни, то он заключался в трате двухсот фунтов стерлингов в неделю на разные бумажные изделия: рулоны полотенец для кухни, рулоны туалетной бумаги, прокладки, подгузники и так далее – их столько, что тележка наполняется прежде, чем успеешь положить в нее хоть что-то еще. Я перестала рисовать и смотрела, как она поднимает с пола тяжелую бутылку с молоком, локтем открывает холодильник и швыряет ее в дверцу, не потревожив ребенка.

– Если бы в магазине «Сейнсбери» было всего два ряда: один – с продуктами для ужина, а другой – со всяким впитывающим дерьмом, я бы заходила и выходила из него за две минуты.

Ее сын попытался сунуть мне в руку карандаш, чтобы я вернулась к нашему занятию. Ингрид продолжала говорить. Я взяла карандаш и уставилась на страницу, чтобы она не могла увидеть мое лицо.

– Я реально завидую, вы закупаетесь всего на двоих, – продолжала она. – Боже мой. Да вы, наверное, корзинами пользуетесь! Ты, наверное, даже не знала, что рулоны туалетной бумаги продаются пачками по сорок восемь штук.

Позже, в дверях, она спросила, сможет ли она, по моему мнению, с этим справиться: с домом, с деревней.

– Тебе же нравится, не так ли? – Сын сидел у нее на бедре, пытаясь заставить ее взглянуть на пластиковую машинку, которую он держал перед ее лицом. Она постоянно убирала его руку. – То есть у тебя все получилось. Вы все правильно сделали, потому