Ледяная пустыня снаружи расцветала, снегопад таял. Черный занавес нехотя поднимался, впуская в мир осколки света, из которых должен был вырасти новый день. Мельник закурил, Бахтияр тут же закашлялся.

– С каких это пор ты от дыма нос воротишь?

Баха не ответил. Открыл окно, высунулся наружу и начал блевать. Потом повернул к Мельнику бледное лицо, вытер рот и заплакал.

– Твою мать, – едва смог выговорить Мельник, останавливая машину. Теперь он вспомнил, что на заправке Бахе порезали правую руку, а не левую, за которую тот держался.

– Так вот почему они всей толпой не бросились на машину.

– М-может, и так. – Бахтияр залез в багажник, достал пучок проводов и сунул их Мельнику. – Я не хочу с-с-среди них ход-дить.

Мельник сомневался, что удавка поможет. Он смотрел на Бахтияра и вспоминал, как тот пришел к ним в школу в третьем классе. С такой внешностью, да еще и с заиканием, он был обречен на издевки, но неожиданно быстро со всеми сдружился. Особенно с Саней, Олей и Юрой, которого уже тогда почти все звали по фамилии. Дружная четверка и в институт поступила вместе, а вот после него их судьбы разошлись. За минувший год они почти не виделись, и праздничная неделя показалась отличной возможностью наверстать упущенное.

Бахтияр понял все без слов. Кашляя и шатаясь, он выбрался из кабины и поковылял к капоту. Мельника трясло, руки едва удерживали руль. Бред, сумасшествие, еще вчера они все вместе хохотали над закидонами Сани, а теперь…

– С-с-спасибо, – проговорил Баха в открытое водительское окно. – Скажи род-дителям, что… что-ниб-б-будь. Не знаю.

Он отошел, улегся головой под переднее колесо и замолчал.

– Тебе спасибо, друг, – вытирая слезы, произнес Мельник. – Обязательно скажу. Скажу.

Он закрыл окно, включил магнитолу на полную громкость и нажал на газ. «Уазик» два раза едва заметно наклонился вправо и поехал дальше. В зеркало заднего вида Мельник не смотрел.

В бак ушли последние двадцать литров бензина, и алюминиевая канистра улетела в салон. Вокруг окончательно рассвело, снегопад закончился. С ночью ушли и страхи. Столбы электропередачи утопали в белом море и растворялись в утреннем тумане вдалеке. По дороге бежала поземка, а солнечные блики купались в залежах снега.

Мельник ехал вперед, даже не представляя, куда уткнется эта дорога. Линия горизонта казалась бесконечно далекой. Во все четыре стороны тянулось одинаковое снежное полотно.

Когда он увидел движение, то не поверил своим глазам. В сотне метров впереди бежала лошадь, волоча за собой переделанную в сани телегу. На грубо сколоченных досках сидел человек. Настоящий живой человек. Мельник выехал на середину дороги и прибавил скорость. Догнав самодельную повозку, он посигналил, и лошадь замедлила шаг.

Наездницей оказалась старуха, по виду разменявшая вторую сотню годков. Завернутая в серую телогрейку бабка улыбалась одними деснами и жмурила без того узкие глаза.

– Здравствуйте! – обрадовался Мельник. – Ну, слава богу, хоть кто-то. Не подскажете, далеко до города? Или до заправки? Тут есть вообще что-нибудь поблизости?

Старуха улыбалась, не понимая ни слова. Ничего связного на казахском Мельник произнести не мог.

– Го-род! – кричал он по слогам, будто так станет понятнее. – За-прав-ка! – Мельник тыкал на «уазик», потом на дорогу, пытаясь хоть как-то изъясниться.

– Актобе, – неожиданно сказала старуха.

– Актобе, точно! Далеко? Вы знаете дорогу?

Старуха как-то хитро улыбнулась и похлопала по карману телогрейки.

– Деньги, что ли? Вам деньги нужны? Мани? – спросил Мельник, понимая, что с тем же успехом мог бы и с лошадью по-английски заговорить. – Не вопрос, минутку!

Он забрался в кабину, переполз на пассажирское сиденье и стал искать сумочку Оли. Они наменяли местной валюты, но все потратить не успели, и теперь от этих тенге проку никакого не было. По крайней мере Оле уж точно. Кабину шатнуло, и Мельник обернулся. Старуха залезала на место водителя.

– Э, бабуля, спокойно, я сам все принесу.

Старуха опять похлопала по карману.

– Говорю же, не надо никуда лезть. У вас тут так принято, что ли?!

Беззубая улыбка обратилась к Мельнику. Старуха запустила руку в карман и выудила оттуда замызганную железяку. Полотно саперной лопатки.

Очень быстро снова стемнело. Пошел снег. Мельник прижался к пассажирской двери, пытаясь нащупать ручку. Старуха, раскрыв рот пошире, стала переваливаться к нему. От ее копыт в кабине оставались смешные круглые следы.

Все кончилось, когда пришел огонь. Или началось…

Он был очень рассержен. Ревел и ворчал, выхватывая куски дерева, торопясь, с хрустом пожирал, кроша искрами и пеплом. Жадничал, метался, ревниво охраняя добычу, гнал хлыстами жарких воспаленных языков всякого, кто дерзал приблизиться в попытке вернуть свое.

Ничего не позволил отнять, что попало в лапы.

Его лютое пиршество было недолгим.

Уже только слабые синеватые всполохи догрызали, догладывали по углам останки, а главный зверь уходил, перемахнув обугленную церковную колокольню, в закопченное небо – красный, мохнатый, лихой.

Снег оплавился и облез, земля, будто облитая кипящей смолой, дымилась, и среди мусора и пепла на разоренном пожарище суетились люди, маленькие, злые и черные, как муравьи.

Возле случайно уцелевшего амбара жалась к дощатой стенке девочка лет десяти в цветастом сарафане. Легкая и белобрысая, словно одуванчик на ветру.

– Глашка?! Ты чего там одна? – Это сосед, пробегая мимо с багром и ведром, заметил девчонку.

Глашка моргнула. Губы ее разъехались в стылой полуулыбке.

– Маманька твоя где, Глашка? Бабка Уля?

Девочка сонно перевела взгляд и прошептала:

– Шатун.

Позади раздался мокрый чавкающий звук. Сосед повернулся: в оплывшем ноздреватом снегу за углом амбара лежали голые по локоть женские руки, тонкие, с синими венами. Они запрокинулись ладонями вверх, будто женщина, невидимая их обладательница, безмятежно спала на пуховой перине супружеского ложа.

А потом кто-то рванул те руки, как баба выдирает ногтями волокно из кудели, сбитое узлом, и на задымленном снегу прошваркнул след – белая двойная борозда.

– Не надо, – попросила Глашка, и ее черный, в запекшейся крови рот разошелся и треснул.

Вагоны с лязгом качнулись. Рывками преодолевая инерцию, электричка двинулась вперед. Дождевые капли понеслись по стеклам, чтобы спрыгнуть на ходу.

Брошенная кем-то жестянка из-под пива, громыхая, каталась по тамбуру. Вадим Николаевич выкинул пустую банку в темный стык между вагонами и захлопнул мотающуюся дверь. Алевтина подошла ближе, и он притянул ее к себе за талию.