– Ого! Я тут же заделала дыру! Я уже тебе сказала: мы совсем одни… Я ее тотчас же закупорила. У меня был нож, я нарезала терновника, прикатила большие камни. Бьюсь об заклад, там теперь и воробью не пролететь… Если хочешь, пойдем как-нибудь на днях, поглядим, – тогда ты успокоишься.

Серж отрицательно покачал головой. Потом они ушли, обняв друг друга за талию. Но почему-то тревога вновь овладела ими. Серж то и дело поглядывал на Альбину исподлобья; ей было тяжело от этих взглядов, и веки ее дрожали. Обоим захотелось поскорее уйти отсюда, чтобы как-нибудь сократить эту неприятную прогулку. Не отдавая себе отчета, точно подчиняясь чьей-то чужой воле, толкавшей их, они обогнули скалу и вышли на площадку, где их вновь опьянило яркое солнце. Но теперь их окутывала не истома ароматических трав, не мускусный запах тимьяна, не фимиам лаванды. Теперь они попирали ногами пахучие травы – горькую полынь, пахнущую гниющим телом руту, жгучую, влажную от сладострастной испарины валерьяну. Тут росли мандрагора, цикута, чемерица, белена. От всего этого кружилась голова; сонная одурь заставляла их шататься; они держались за руки, а сердце так и стучало, так и прыгало…

– Хочешь, я понесу тебя? – спросил Серж, почувствовав, что Альбина держится за него.

Он было сжал ее обеими руками. Но она, задыхаясь, высвободилась.

– Нет, нет, ты душишь меня, – сказала она. – Оставь! Я не знаю, что со мною. Земля уходит из-под ног… Видишь, вот где мне больно.

Она взяла его руку и положила себе на грудь. Тогда он смертельно побледнел. Казалось, он чувствовал себя еще хуже, чем она. У обоих на глазах были слезы; они плакали друг о друге и о том, что ничем не умеют себе помочь в беде. Неужели им так и придется умереть от этой неведомой болезни?

– Пойдем-ка лучше в тень, сядем, – предложил Серж. – Эти растения задушат нас своим запахом.

И он повел ее за кончики пальцев; она вся содрогалась, едва он дотрагивался до кисти ее руки. Зеленый лесок, где Альбина присела, состоял из кедров; великолепные деревья раскидывали метров на десять вокруг плоскую крышу своих ветвей. А позади вздымались странные хвойные породы: кипарисы с мягкой и тонкой, вроде густого кружева, зеленью; прямые и торжественные пинии, похожие на священные древние столбы, еще черные от крови жертв; тисовые деревья, темное одеяние которых отливало серебром; различные вечнозеленые растения, приземистые, с темной и блестящей, точно из лакированной кожи, листвою, забрызганной желтым и красным. Эта зелень была так могуча и густа, что солнце, скользя по ней, не делало ее светлее. Особенно удивительна была араукария со своими большими симметричными ветвями, похожими на клубок пресмыкающихся, взгромоздившихся друг на друга; она топорщила свои чешуйчатые листья, как топорщит чешую змея, если ее раздразнить. Под тяжелой тенью араукарии жара нагоняла сладострастную дрему. Воздух спал и не дышал, точно во влажной глубине алькова. Из благовонных чащ поднимался запах восточной любви, напоминавший благоухание накрашенных губ Суламифи.

– А ты не сядешь? – спросила Альбина.

И подвинулась, чтобы дать ему место. Но Серж только отступил и продолжал стоять. Когда же она пригласила его во второй раз, он опустился на колени в нескольких шагах от нее и зашептал:

– Нет, у меня жар больше твоего. Я обожгу тебя… Послушай, если бы я не боялся сделать тебе больно, я бы обнял тебя крепко-крепко, так крепко, что мы перестали бы страдать.

Он подполз на коленях немного ближе к ней.

– О! Заключить тебя в объятья, прижаться к тебе всем телом!.. Я только об этом и думаю. Ночью я просыпаюсь и сжимаю в руках пустоту, грежу о тебе… Сначала я хотел бы взять тебя только за кончик мизинца; а потом – взять тебя всю, медленно, понемногу, пока от тебя не останется ничего, пока ты вся не станешь моей, вся – от ног и до ресниц, вся целиком. И я сохранил бы тебя навсегда! О, как, должно быть, сладко обладать тем, что любишь! Мое сердце растаяло бы в твоем!

Он еще приблизился к ней. Теперь ему стоило только протянуть руку, чтобы коснуться ее платья.

– Но, сам не знаю почему, я чувствую себя так далеко от тебя… Между нами какая-то стена, и я не могу сокрушить ее даже кулаками. Однако сегодня я силен. Я мог бы обвить тебя руками, вскинуть на плечо и унести, как свою вещь. Но это не то. Этого мне мало. Когда мои руки держат тебя, в них оказывается только ничтожная часть твоего существа… А где же ты вся, как мне отыскать тебя всю, как?

Серж упал на землю, оперся на локти и растянулся так в позе восторженного обожания. Он поцеловал край платья Альбины. Тогда, точно он поцеловал ее самое, Альбина внезапно встала и выпрямилась. Приложив руки к вискам, она залепетала как безумная:

– Нет, умоляю тебя, пойдем дальше!

Она не убежала. Она позволила Сержу следовать за собой, а сама медленно и растерянно шла, спотыкаясь о корни деревьев, обхватив голову руками, заглушая подкатывавшийся к горлу вопль. Когда они вышли из рощи, им пришлось сделать несколько шагов по скалистым уступам, где громоздилась огромная поросль горячих и сочных растений. Казалось, тут собралось целое скопище безыменных животных, которые могут привидеться разве только в кошмаре: чудовища вроде пауков, гусениц, мокриц чрезвычайно увеличенных размеров; у одних кожа была гладкая и слизистая; у других – шершавая, покрытая безобразной шерстью; у всех волочились больные конечности, вывороченные ноги, сломанные руки… У одних уродливо раздувалось мерзостное брюхо; у других позвоночники разбухали бесчисленными горбами; третьи, разорванные в клочья, походили на скелеты с вывернутыми суставами. Бугристые кактусы, усеянные прыщами, похожими на зеленоватых черепах, угрожающе ощетинились длинными шипами, более твердыми, чем стальные иглы. Еще более сморщенные и кожистые иглистые кактусы напоминали гнезда свившихся клубком гадюк. Каждый эхинопсис казался горбом, наростом на красноватой шкуре – чем-то вроде гигантского, свернувшегося шаром насекомого. Опунтии, как настоящие деревья, возносили вверх мясистые листья, усеянные красноватыми иглами и напоминавшие собой ульи микроскопических пчел, кишащие насекомыми, с прорванными клетками сот. У гастерий, словно у длинноногих, опрокинутых навзничь пауков, во все стороны тянулись лапки с черноватыми, изборожденными пятнами и узорами суставами. Цереусы расцветали каким-то непомерным ростом, точно огромные полипы, точно болезненные опухоли этой слишком горячей земли, появившиеся на свет от отравленных соков. Но особенно густо раскидывали сердцевидные свои цветы на каких-то судорожно запрокинутых стеблях столетники. Все оттенки зеленого цвета – нежного и глубокого, желтоватого и сероватого, ржаво-коричневого и темного с бледно-золотым бордюром – были тут налицо. Здесь были растения всех форм: с широкими листьями в виде сердца и с листьями узкими, как лезвие меча, покрытые кружевом шипов и гладкие, словно подрубленные искусной рукою. Были тут и громадные экземпляры с цветами на высоких стеблях, откуда словно свисали ожерелья розового коралла; были и маленькие, теснившиеся по нескольку штук на одном стебельке; были здесь и мясистые растения, словно выпускавшие во все стороны змеиные жала.

– Возвратимся в тень! – умолял Серж. – Ты сядешь, как сидела только что, а я опущусь на колени и буду с тобой разговаривать.

Крупные капли солнца падали дождем. Торжествующее светило обнимало нагую землю, прижимало ее к своей палящей груди. Изнемогая от жары, Альбина зашаталась и повернулась к Сержу.

– Возьми меня… – прошептала она замирающим голосом.

Едва они дотронулись друг до друга, как оба упали, слившись губами в долгом поцелуе, даже не крикнув. И им казалось, что они проваливаются все глубже, будто скала бесконечно опускается под ними. Оба скользили блуждающими руками по лицу, по затылку, по платью друг друга. Но такая близость была им тягостна, и они почти тотчас же поднялись в ужасе, не смея идти дальше в утолении своих желаний. Они убежали по разным тропинкам. Серж кинулся к павильону; придя домой, он бросился на кровать; голова у него пылала, сердце сжималось от отчаяния. Альбина же возвратилась только ночью, только после того, как выплакала все свои слезы в уголке сада. То был первый раз, что они вернулись