Даже ставни во флигеле они закрывали по очереди: один вечер это делала Регина, на другой приходил Арсений.

Об этих ставнях и рассказала Валентину одна из его пациенток. Он только что вернулся тогда в родной город после трех лет работы в одной из киевских клиник. Несчастье с матерью произошло без него. Он сдержанно выслушал рассказ женщины, расспрашивать ни о чем не стал, а вечером сказал жене:

— Сходим к матери?

Через несколько минут, наказав соседке присмотреть за ребятами, они уже торопливо шли по неуютным осенним улицам к зеленому особняку. Валька не был в нем с тех пор, как женился.

Увидев на пороге своей комнаты жену младшего сына, Надежда Романовна сделала протестующий жест и беспокойно повела головой по подушке. Речь у нее была нарушена. Валька торопливо заслонил жену спиной и наклонился над постелью.

— Ну, как, мать, начинаем поправляться?

Он впервые назвал ее так. Надежда Романовна жадно вгляделась сыну в лицо и заплакала. Слезы скатывались на седые космы, выбившиеся из-под белой полотняной косынки. Валька сначала и обратил внимание на этот платочек, мать никогда не носила раньше косынки, а потом заметил и ее несвежую рубашку, крошки и пятна на постели, грязные простыни под кроватью. Обвел глазами кое-как прибранную комнату и встретился со взглядом жены. Некоторое время они смотрели друг на друга, потом Нина кивнула:

— Да!..

Валька притронулся к серым космам на подушке.

— Мы перевезем тебя к себе, мама. Будешь лежать в спальне. А мы с ребятами пока в большой комнате…

Надежда Романовна набрала в грудь воздуха, с трудом, хрипло выдавила из себя:

— Спасибо. Не надо. Мне лучше здесь.

Еще несколько минут Валька уговаривал ее, потом Нина тронула его за плечо.

— Не надо так сразу, лучше потом. Слушай, давай помоем ее?

Валька Старался не смотреть на большое, беспомощное тело, давшее ему жизнь. К счастью, у Нины были очень ловкие руки. Хорошо намыленной мочалкой она почти без его помощи вымыла Надежду Романовну прямо на постели, подстелив клеенку, прополоскала в тазу ее волосы. Через час Надежда Романовна уже снова лежала в прежней позе, но щеки у нее порозовели, свежезастланная постель сияла белизной. Валька напоил ее чаем с лимоном и поднялся.

— Теперь ты поспи.

Надежду Романовну и в самом деле после ванны потянуло на сон, но тут она широко раскрыла глаза, и Валька увидел в них страх. Он не сразу понял, почему это, оглянулся на жену, Нина подошла, поправила одеяло, глаза свекрови встретились с ее взглядом.

— Мы придем, — сказала Нина. — Завтра. Мы каждый день теперь будем приходить.

На кухне флигеля Вальку задержала сестра. Нина оставила их одних, сказав, что подождет мужа у калитки.

Регина нервничала. Откуда ей было знать, что Валька придет? Теперь он подумает, что она плохо ухаживает за матерью. Пожаловалась:

— Одна я уже не могу с ней справиться. Арсения она стесняется. А Серафима что? Чужой человек… Мать стала такая капризная.

Регина ожидала, что брат что-нибудь накажет ей. Валька спросил только:

— Где у нее простыни? У нее всегда было много постельного белья. Да, завтра понадобятся.

Ночью Надежда Романовна лежала без сна, прислушиваясь к своему телу. После мытья оно уже не ощущалось таким тяжелым. Ей казалось, она все еще слышит голос младшего сына: «Мы перевезем тебя к себе, мама… Я же врач, я все могу делать сам, и уколы, и перевернуть тебя…» Она, Надежда Романовна, правильно ответила сыну. И совсем не потому, что чего бы ради ей уходить из своего угла? Свой угол! Каким же безрадостным оказался он для нее в этот последний час!..

Нет, не такого ожидала она от своих детей! Ведь все отдала им, что могла, что имела. Вырастила здоровыми, умными, выучила, поддержала на первых шагах самостоятельной жизни. И уже вот теперь, предчувствуя свой конец, поделила между ними все свое имущество, от самовара до кухонных полотенец. Между Арсением и Региной. Оставила себе только белье и черное шерстяное платье «на смерть» да постель. И деньги в сберкассе поделила. Решила, что хватит ей пенсии за мужа.

Ей и в голову не могло прийти, что, получив от нее все, что она в состоянии дать, дети потеряют к ней всякий интерес. Любовь? Чувство долга? А разве не внушала она им всю жизнь, что нужно думать прежде всего о себе, о своей пользе? Вот когда она дала себя знать, ее философия! И только Валентину, безрассудному, живущему сердцем Вальке, она, Надежда Романовна, не смогла эту философию привить. Потому он и пришел к ней теперь, позвал к себе…

Нет, не пойдет она к Валентину! И совсем не потому, что боится оставить свой угол. Она знает, Валька готов взять на себя этот тяжкий крест, ее болезнь, и понесет его до конца, как бы трудно ему ни пришлось.

Вот потому-то она и должна избавить его от этого креста. Пусть же его несут другие, Арсений и Регина, это их долг перед ней. А у Вальки нет перед нею долга…

Она не знала, что и Валька тоже долго не мог заснуть в эту ночь, а потом нашел руки жены и благодарно припал к ним лицом.

Теперь Надежда Романовна требовала, чтобы к приходу младшего сына дочь выполнила самую трудную, самую грязную работу. Регина, опасаясь, что она будет жаловаться Вальке, нехотя подчинялась матери. Впрочем, белье она сама не стирала, а нанимала соседку. Говорила жене Арсения:

— Избаловали, хуже ребенка стала! Не подступишься…

Когда Валька был занят ночным дежурством, Нина приходила одна, и это нравилось Надежде Романовне еще больше. Она терпеливо ждала, пока невестка приведет ее в порядок, разогреет еду, которую приносила с собой, и присядет возле постели покормить ее. Поднося свекрови ложку бульона или киселя, Нина рассказывала ей о проделках внуков, о Валькиных пациентах, о том, как ездила в воскресенье на рынок. Надежда Романовна слушала жадно, стараясь не упустить ни слова, и лицо у нее при этом словно светлело изнутри. Однажды в одну из таких минут она перехватила руку невестки и припала к ней губами.

— Не надо, мама, — мягко высвободила руку Нина и не смогла сдержать хлынувших из глаз слез. Вдруг вспомнилось все…

Глядя невестке в лицо сухими, строгими от душевной муки глазами, Надежда Романовна попросила:

— Прости меня. Прости, если можешь.

Через несколько дней ей стало хуже. Инсульт повторился. Неподвижная, лишенная языка, она тем не менее была в сознании, и это мучило Вальку больше всего. В таком состоянии Надежда Романовна прожила