день Мартин задавался вопросом, искренне ли говорила Марта, когда заявила, что ее желание собрать семью вместе было сильнее набожности. В глубине души он не верил в то, что она действительно может об этом задумываться. Он как-то привык к такому положению дел, еще до слов Марты и обвинений Эли. Должен ли он поверить жене и прислушаться к словам тестя? Осталось ли в сердцах детей место для отца? Он всегда считал, что лучшим способом сохранить семью было молчание и кулаки, тишина служила ему помощником, а кулаки — просто иной формой этой тишины, этого молчания, но силой ничего долго не сохранишь. Только словами. Теми, что мы друг другу говорим, теми, что мы слышим. И лишь потом их место занимают жесты.

В «Адмирале», беседуя с Гоббо, Мартин понял, что молчание — это тюрьма, в которой мы прячем свои страхи. Мартин глупцом не был, он не сомневался, что моряк понял, где у Мартина спрятаны скелеты в шкафу, а может, и у самого Гоббо имелись такие же, да и у всех людей тоже. В тот вечер ему хотелось спросить у Гоббо — так какой-нибудь лейтенант идет за приказом к генералу, прежде чем начать собственное сражение, — с какого боку подойти сначала к себе самому, с чего начать, чтобы наконец заговорить, чтобы, может быть, даже раскрыться.

С неба упало несколько капель, тяжелых, как ртуть. Мартин насчитал семнадцать, следующая капля отрикошетила от его лба, вода потекла по носу и исчезла в земле, не такая мощная, как первые. Восемнадцать... Дождь пошел сильнее, и он быстро потерял счет каплям. Глина под ногами, камни, трава, листья на деревьях, по которым стучал дождь, рождали ноты, ноты сливались в один звук, похожий на гудение пчелиного улья.

Вдалеке Мартин различил плотину, которую закрывал занавес дождя, дрожащий под порывистым западным ветром. Плотина как будто выпирала из реки, как будто была чем-то нечеловеческим, она наступала на город и, казалось, вот-вот развалится, как древние руины. Верхняя часть плотины представлялась Мартину смотровой вышкой. Он вообразил, что его поджидают вооруженные часовые, хотя, конечно, никого там не видел. Он вновь подумал о военных, затерянных в пустыне. Может быть, пришло время перейти на сторону противника, сдаться и не бороться более. Отправиться назад, довериться дождю, который показывал ему, куда идти. Всему свое время. Он поговорит с Гоббо попозже.

Мартин постучал носками ботинок по ступеньке, чтобы выбить грязь из промежутков между шипами. Он пересек крыльцо и вошел в дом. Сидевшая за столом Марта с изумлением посмотрела на его чистые ботинки, продолжая закручивать голубцы. Мартин поставил свою фляжку в раковину, отвинтил крышку и пустил в нее воду, затем вымыл руки и потряс, чтобы немного обсушить. Затем он снял пиджак и повесил его на крючок для одежды, подошел к столу и встал рядом с женой. Большие листья, развернутые в форме чаши, испещренные прожилками, были сложены рядом с глиняным блюдом, тазиком, наполненным начинкой, и катушкой кулинарной нити.

— Я говорил с Матье, — сказал Мартин.

— А-а!

— Он обижен на меня.

Марта погрузила руку в миску, достала горсть фарша, смяла, а затем аккуратно положила компактный шарик на капустный лист.

— Они все на нас обижены, — сказала она.

Мартин пододвинул стул и сел. Взял капустный лист. Капли воды соскальзывали с него, как маленькие стальные шарики, и разбивались о столешницу.

— То, что ты говорила о нашей семье тем вечером, ты это серьезно?

— Я не говорю того, чего не имею в виду, ты же знаешь.

— Возможно, уже слишком поздно сделать то, о чем ты говоришь.

— Что-то грядет, так что сейчас или никогда.

— А как ты думаешь, что будет дальше?

— Не знаю, но это определенно серьезно, и мы должны готовиться к этому вместе. Мы можем насмехаться над Богом, но не можем насмехаться над знаками, которые посылают нам небеса.

Мартин отложил лист и сцепил руки. Он выглядел уязвимым, даже жалким, сжимая вот так кулаки. Он глубоко вдохнул, прежде чем заговорить:

— Знаешь, когда я вернулся с войны, мне казалось, что я топчусь на холоде, переступаю с ноги на ногу, пытаюсь согреться. Хотя я ничего не ожидал, когда мы встретились, я почувствовал, что теперь стою обеими ногами на земле, что мне стало не так холодно. Я думал, время сотрет то, через что я прошел, что семья будет служить этой цели, что это достаточная точка равновесия, жена и дети, даже если я на самом деле не хотел их иметь. Я поддался на это, Марта, потому что благодаря тебе воспоминания стирались, уходили за горизонт, чтобы предложить мне другой горизонт, совершенно неизвестный, простой и очевидный; вы, женщины, обладаете такой способностью, вы можете убедить нас, мужчин, что мы можем стать великими, не прилагая никаких усилий.

Мартин смотрел, как Марта вертит голубцы.

— Ты ничего на это не скажешь? — спросил он.

— Я сделала все, что могла, — уклончиво ответила она.

— Нет, не все, что могла, а все, что хотела.

Руки Марты замерли, и она подняла глаза на Мартина.

— И ты считаешь, что это было неправильно?

— Я никогда не говорил, что это неправильно.

— Но звучит так, будто это было неправильно.

— Я видел зло вблизи, давным-давно, и от этого никуда не деться. Нет, я хочу, чтобы ты поняла: я намерен тебе помочь.

— Помочь, — повторила Марта.

Свободной рукой она нарисовала крест, проведя ногтем большого пальца по лбу, подбородку и щекам, по левой, а затем по правой.

Мартин схватил лист с начинкой, который держала Марта. Она не сопротивлялась. Он взял катушку, затем замотал капустный лист и откусил нитку. Марта смотрела, как он делает то, чего никогда раньше не делал. У нее затряслись от волнения руки, и она поспешила занять их, формируя новый шарик, новую планету из измельченной плоти, чтобы оставаться настороже.

— Ты собираешься и с ней поговорить?

— С Мабель? — спокойно переспросил он.

— Ты говорил, что попытаешься.

— Говорил.

— Было бы хорошо, если бы ты с ней поговорил.

Мартин положил закрепленный ниткой лист и отогнал от тазика с фаршем муху.

— Думаешь, мы еще можем все исправить? — спросил он.

— Это ты говорил о великих мужчинах, не я.

Мабель как будто танцевала между столами.