Она резко хлопнула в ладоши рядом с пчелкой. Та всполошенно метнулась вниз, чуть не зацепив крылом маслянистую поверхность, но тотчас взмыла, с жужжанием пронеслась около самого носа Лаис — и улетела.

В то же мгновение позади истошно взвизгнула Сола.

Лаис резко обернулась, уверенная, что одуревшая пчела с перепугу укусила рабыню, однако та, прижимая к груди корзинку с покупками, стояла, огромными, вытаращенными глазами глядя на клубившуюся по агоре толпу.

— Что с тобой? — встревожилась Лаис. — Что случилось? У тебя такой вид, будто на твоих глазах кого-то убили!

— Ах нет, госпожа моя, — наконец обрела дар речи Сола, — мне показалось, ах, мне просто показалось, будто я вижу… Но этого ведь никак не могло быть, он ведь остался в…

— Перестань кудахтать! — рассердилась Лаис. — Кого ты видела? Кто где остался?

— Я видела… Э, мне показалось, я видела Мавсания, хотя он остался дома…

— Конечно, тебе померещилось, — пожала плечами Лаис. — Мавсаний не мог здесь появиться без позволения! Однако где же Сакис? Нам пора возвращаться, у меня от этих ароматов уже голова разболелось.

В это время на рыночной площади что-то произошло. По ней словно ветер пронесся — ветер, напоенный тревогой, ветер, возвещающий беду!

Вещий холодок пробежал по спине Лаис, и ей на миг почудилось, что этот ветер взметнула она сама, когда хлопнула в ладоши… Она сама вызвала ветер, который совершенно перевернет ее жизнь и вырвет ее из сладкого забытья, как она только что вырвала пчелу!

Что-то и в самом деле случилось… По площади пронеслась ватага полуголых мальчишек, которые кричали на разные голоса:

— Пойдакацикас идут! Пойдакацикас идут!

Лаис непонимающе вскинула брови. В разных местностях Эллады некоторые слова произносили на свой лад. В Эфесе тоже было немало таких слов, которые поначалу озадачивали, и сейчас она никак не могла разобрать, что кричат мальчишки, а главное, почему люди с таким испугом ринулись с агоры. Правда, уходили не все, а только те, рядом с которыми были молоденькие девушки — так сказать, на выданье. Они все кинулись было к недостроенным воротам, но, видимо, эти неведомые пойдакацикас шли именно оттуда, потому что матери и отцы с дочерьми метнулись обратно, прячась за спинами других людей и явно стараясь смешаться в толпе.

Их скрывали, как могли: некоторые торговцы даже показывали под прилавки, куда родители и прятались вместе с девушками.

Сквозь шум и крик толпы Лаис услышала резкий звон тимпан, визгливые трели свиринг и густые, пронзительные звуки авлосов[67].

Вместе с остальными Лаис и Сола отошли в сторону, освобождая путь группе высоких людей, одетых в короткие белые хитоны, из-под которых видны были их ноги, до колен обмотанные шкурами с мехом наружу и обутые в странные башмаки на котурнах высотой не менее чем в палестру[68], так что Лаис немедленно вспомнила представления в театрах Афин и Коринфа. Там актеры, чтобы казаться выше на сцене, тоже взбирались на котурны, сделанные из наклеенных одна на другую полосок толстой кожи. Здесь же котурны были деревянные, причем выточенные в форме копыт, и наконец-то Лаис догадалась, что означает загадочное слово «пойдакацикас» — козлоногие! В Афинах и Коринфе это слово произносили несколько иначе, однако всюду им называли сатиров — козлоногих и похотливых спутников Пана, бога лесов, пастухов и стад. Однако обычно актеры, изображавшие сатиров на сцене или на дионисиях, празднествах в честь бога виноделия, были закутаны в шкуры с ног до головы или лишь по пояс, оставляя торсы обнаженными, а эти незнакомцы шли в белых одеяниях, в которые могли бы нарядиться жрецы Артемиды-девственницы! Лица их были завязаны белой тканью, оставляя открытыми только глаза.

Конечно, это были жрецы, но какого бога они славили? И почему на них с такой неприязнью поглядывают люди, почему норовят убраться с их пути, не встретиться с ними глазами?

Не говоря ни слова, только издавая звуки своей раздирающей уши музыки, пойдакацикас обходили рыночную площадь, и когда они вдруг замедлили шаги около Лаис, та невольно поежилась под их взглядами.

— Порна! Шлюха! — прошипел один из них, проходя мимо, и девушка невольно прикрыла лицо краем покрывала, такая ненависть звучала в его голосе.

Откуда этому человеку известно, кто такая Лаис? И почему он решил вдруг оскорбить ее? Ведь козлоногие спутники Пана, так же как и сам лесной бог, отнюдь не отличались сдержанным нравом, а, напротив, вовсю буйствовали плотью, и среди их любовниц были не только богини, нимфы, менады, но и обычные женщины, и даже козы!

— Кто это? — спросила Лаис тихо, и Сола испуганно прошептала в ответ:

— Не знаю! Но какие же они страшные!

— Это жрецы грота Артемиды, — раздался рядом голос Сакис, и, всегда громкий и веселый, сейчас он был еле слышен, вдобавок в нем звучал откровенный ужас.

Лаис обернулась — и увидела свою повариху необычайно бледной и настороженной.

— Эти проклятые убийцы… — пробормотала Сакис. — Из-за них погибла госпожа моя Мелита, из-за них погибло еще несколько юных и прекрасных девушек! Мои бедные хозяева, они пережили столько горя!

— О ком ты говоришь? — недоумевающе спросила Лаис, но вдруг Сакис стиснула ее руку своими еще пахнущими рыбой пальцами и прошипела:

— Погоди, госпожа моя! Что ж это творится такое, а?

Лаис проследила направление взгляда Сакис и обнаружила, что та теперь смотрит вовсе не на «козлоногих», а на какую-то низенькую, толстую старуху в неопрятном, замызганном хитоне, едва прикрытом обрывком холстины, служившим накидкой, а ночью, возможно, одеялом. Ее седые волосы, грязные до того, что торчали дыбом, почти беззубый рот и единственный глаз придавали ей вид всех грай[69], вместе взятых. Впрочем, граи были худющими, а эта отличалась изрядной толщиной.

В отличие от всех прочих эфесцев старуха отнюдь не сторонилась козлоногих жрецов, а наоборот — изо всех сил старалась привлечь их внимание, гримасничала и взмахивала руками, но старалась делать это украдкой от стоящих рядом людей.

Наконец тот самый «козлоногий», который оскорбил Лаис, заметил ее знаки и, легонько кивнув, принялся поправлять ткань, прикрывавшую его лицо. Однако делал он это неловко, и лоскут упал наземь.

— Эй ты! — властно крикнул жрец, указывая на старуху и хмуря и без того сурово сросшиеся на переносице широкие брови. — Подними и дай сюда!

— Ты говоришь это мне, господин? — делано испуганным голосом вопросила старуха.