разговаривать с глазу на глаз. Лева, полный искреннего интереса к Чифу, не упускал тем не менее ни одного благоприятного случая, чтобы поинтересоваться его состоянием. Он опускался в слесарку, отодвигал ногой неподвижную тушу Семена, который, по обычаю, спал на наковальне, и снимал трубку телефона. Когда в наушнике появлялось длинное, как кильватерный след, и тяжелое молчание Чифа, Лева замирал, пытаясь проникнуть в состояние Чифа. Делал он это для того, чтобы выяснить, не замучили ли его еще муки совести из-за того, что тот собирается сотворить с невинным, в сущности, Третьим, который виноват разве только в том, что попал совершенно случайно на судно, где чифом был Чиф. Попади он совершенно случайно на другое судно, логически выводил Лева, то зуб на Третьего имел бы уже другой чиф, но это дело Третьего. Никто ж не виноват, что он такой пенек горелый: не может договориться с экипажем. Послушав длинное и мучительное молчание Чифа, который ломал голову над тем, кто же с ним шутит таким страшным образом, Лева говорил в трубку, не боясь быть опознанным, так как храп Семена и грохот работающих механизмов делали голос его совершенно неузнаваемым:

— Я вам скажу одну вещь, хлопчик, от которой вы будете икать до самого Нового года. Слушайте: «Темпора мутантур, ет нос мутамур ин иллис», что в переводе с латыни означает: «Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними».

Он удовлетворенно закрывал записную книжку и глаза.

— Кто это сказал?! — вскрикивал Чиф.

— Это сказал я, — посмеивался в трубку довольный Лева.

— Кто «я»?!

— Стратон-Катон-младший с усами.

— Боже мой! — всхлипнул Чиф. — Оставьте меня в покое, пожалуйста!

Этот всхлип был таким неожиданным, что Лева в недоумении положил трубку. Он представил себе на минуту искаженное гримасой лицо Чифа, так непохожее на всегдашнее лицо Чифа-грубияна, и пожал плечами. Продолжая напряженно размышлять, в чем секрет колдовского речитатива «Третий, Третий, Третий», Лева покинул слесарку и увидел, как в каюте Чифа тихонько приоткрылась, а потом призакрылась дверь.

Третий вовсе не такой пенек, думал Лева. По всей вероятности, он не ладит с экипажем не потому, что родился таким уродом или аспидом, а потому, что у него попросту нет выхода. Ну, что это за человек?! Он не может делать совершенно естественных вещей. Он не может кинуть на лапу, не может, воровато оглянувшись, ущипнуть Повариху или изменить с ней собственной жене, не умеет подкатиться к Кэпу и проиграть ему несколько партий в дурака, чтобы попроситься на вахту только после того, как судно покинет порт, не может шепнуть на ушко Чифу, что Дед его заедает, а Деду, что его заедает Чиф, не умеет сказать мне, что у меня самая светлая голова в бассейне. Да он попросту обречен на вымирание, как какой-нибудь допотопный ящер. Его трагедия в том, что он это понимает и старается не обращать на свое понимание никакого внимания. Лева вспомнил, как с ним разговаривал вчера Чиф. Не хотел бы я в эту минуту оказаться на его месте, когда в двух шагах стоит этот свинячий потрох и что-то требует, признал Лева. А Чифу хоть бы что — разговаривает и еще просит. Только как Чиф с его нерешительностью вообще может что-то выдавить наедине с Третьим, вот чего я не понимаю. Разве что как заведенный ругается и грозит?

Первое путешествие Он совершил на самодельном плоту. Он отчалил от берегов Южной Америки, имея целью достичь островов Самоа. Это тихоокеанская трасса. В задачу входило накопление опыта и его систематизация для помощи потерпевшим кораблекрушение. Почти через десять лет Он опять отправился на стальном тримаране уже по другому маршруту — от Южной Америки до Австралии — и, претерпев множество невзгод, добрался до конечной цели. Капитану исполнился к моменту возвращения семьдесят один год.

И первое и второе путешествие потребовало от Него отдачи всех сил. Холод, сырость, одиночество. Он падал за борт, сорвавшись с мачты; падал и на палубу, сорвавшись с мачты во второй раз; испытывал страшные боли в истощенном морской водой и мукой желудке; паралич, который Капитан преодолел усилием воли; изнуряющая бессонница; крушение на атолловых рифах вымотали Его окончательно, но Он отправился в третий рейс, на этот раз в маленькой яхте, названной им «Крошкой». Началось плавание в Нью-Йорке, а закончиться должно было в Плимуте.

На полпути Его опять свалила болезнь, и рейс вынужденно прервался. Казалось, Старика перестали щадить болезни, до того обходившие Его стороной, но Он был из тех людей, которые не привыкли обращать внимания на них.

В семьдесят четыре года Он снова отправился на «Крошке» в Атлантику, и снова Его постигла неудача: в шторм Он лишился припасов, а держаться, как прежде, на сырой рыбе и подмоченной муке уже не было сил. Но возвращение не означало капитуляции. Старик решил отпраздновать семидесятипятилетие в море и опять взялся за снаряжение и переделку «Крошки». Он как бы задался целью пересечь океан с наибольшими неудобствами, которые для старого человека были неудобствами втройне: каютка едва вмещала человека в лежачем положении, а чтобы встать в ней в полный рост, не приходилось и думать. Площадь парусов была едва ли не минимальной для того, чтобы яхта могла как-то передвигаться и слушаться управления.

Итак, Он поднял парус в Атлантике в последний раз.

Образ капитана Уильямса ассоциировался с мысами, румбами, парусами и штормами. Капитан вызывал уважение не только у моряков: Он был известен всем, у кого при виде куска ткани над судном замирает сердце. А Он оставался приветлив, скромен и прост. Неудачи и лишения, которые выпадали на Его долю, могли сломить кого угодно, но Он устоял и с неистребимой энергией принимался за новое предприятие. Тихая жизнь Его не прельщала, а для путешествий по морю оставалось все меньше и меньше времени. У Него не было тупого и безжалостного к себе желания поставить рекорд на скорость, дальность или риск, нет. Он не был отчаянным авантюристом от моря; такие суетные желания, как доказать кому-то, что Он обладает железной выдержкой и смелостью, Его не обольщали. Хотя так о Нем думаю я. Но, независимо от того, что думаю о Нем я, было так же понятно, что Он вышел один на один с морем не только для того, чтобы потягаться с собственной старостью.

Он был человеком, чье неизменное мужество и бесконечная стойкость, неистощимое жизнелюбие и добрая простота делали Его Человеком с большой буквы. Я нередко представлял себе, сколько раз Он выходил на палубу своего судна, всматриваясь в далекий горизонт —