точно в урну, торчащую из бетонного постамента. Я разглядываю его темный профиль, обрамленный призрачным свечением, и сердце разрывается от сочувствия и боли — к его собранности и видимому спокойствию так запросто привыкаешь, что забываешь о его ранах, а они ведь еще свежи… И никакими извинениями не исправить зла, причиненного Ване и его семье моим окружением.

— Так доверяй мне, — еле слышно прошу я. — Я буду рядом и не предам, обещаю!

Он смотрит мне прямо в глаза, и белые стены церкви на фоне черных сосен плывут и качаются; вместе с ними куда-то уплывает вся земля. Мысли улетучились — в голове только гул и грохот пульса, хаотичные вдохи и выдохи вырываются из моих приоткрытых губ и вдруг ловят ритм его хриплого дыхания.

Если прямо сейчас не случится чуда, я точно умру — потому что не вынесу эту пытку.

Фонари в округе внезапно гаснут. Зрение выключается, но, спустя несколько секунд, в вышине проступает бархатный платок неба с дырками звезд. Я постепенно обретаю способность соображать, Волков, кажется, тоже приходит в себя и глухо отзывается:

— Спасибо…

Теперь я могу ориентироваться только при помощи слуха и слышу, как он ложится на расстеленную толстовку.

Я обессилена чертовыми гляделками и его мощнейшими флюидами и тоже решаюсь прилечь — на краешек, на безопасном расстоянии. Но под моей шеей оказывается твердое плечо Вани, а мое — накрывает его теплая ладонь.

Мы одновременно начинаем болтать о каких-то глупостях, ржать, спорить взахлеб, вспоминать любимые строчки из песен, но запал так же быстро иссякает, и надушенная жасмином ночь забивается в уши и рот.

Мне хочется доверить Ване что-то большее — волнующее и сокровенное, — но я еще никогда и ни с кем не говорила по душам.

— Я знаю, отчего все мои метания… То есть, почему в последнее время мне так неспокойно и нужно к чему-то привязаться, — я плотнее прижимаюсь к его теплому боку и пытаюсь обличить то, что гложет, в примитивную и бесполезную форму слов: — Все вокруг стремительно меняется, и я меняюсь. Когда слепо исполняешь чужую волю, не чувствуешь за содеянное ответственности… Но, как только я пошла отцу наперекор и сама приняла важное решение, я вдруг поняла, что в ответе за свои поступки. За каждое слово, за каждый шаг, за каждый выбор, который породит миллионы возможных вариантов развития событий… От этого взрывается мозг. Как же страшно взрослеть!

— Я тебя понимаю. Мне тоже страшно. От неизвестности, от невозможности предугадать беду и правильно рассчитать свои силы… Но я додумался до нескольких истин, которые помогают вытаскивать себя за волосы даже тогда, когда очень тяжело. Главное, не впадать в крайности и не брать на себя вину за деяния других, а еще — верить в то, что любое решение ведет к лучшему. Пусть и не все, но многое все же зависит и от нас! — Ваня похлопывает меня по плечу и уточняет: — Кстати, а когда тебе восемнадцать?

— В ноябре. Мерзкий невнятный месяц — белые мухи и непролазная грязь. А тебе?

— В августе.

— А вот это хорошее время. Красивое, наполненное, но печальное. — Оно живо ассоциируется у меня с самим Ваней, и я зажмуриваюсь от вновь накатившего осознания близости с ним. — Его круто описала Цветаева: «Лето как выходные. Такое же прекрасное, и так же быстро проходит. Июнь — это пятница, июль — суббота, август — воскресенье». Только представь, насколько четко она передала ощущение грядущей потери чего-то дорогого и нужного…

— Лето кончается августом, выходные — воскресеньем, воскресенье — вечером… Все хорошее когда-нибудь заканчивается, и с этим ничего нельзя поделать.

— Ты же сам только что сказал: многое зависит и от нас!

Мой затылок покоится на его плече, а в груди теснятся эмоции невозможных, непередаваемых, нестерпимых оттенков. Самая главная и заветная мечта только что обрела плоть и кровь, и имя… Ваня Волков.

Я хочу отсюда уехать. С ним. В его прекрасное далеко.

Только наш поезд никогда не сдвинется с места — в отличие от тех, что манят стуком колес в предрассветной дымке и уносят пассажиров в огромные неведомые города…

* * *

Мы прощаемся, долго-долго обнимаясь под моим открытым окном, но первым уроком завтра — итоговый тест по истории, на неделе предстоят контрольные и сочинение, и традиционная поездка на природу всем классом, а еще мне придется созерцать хмурую физиономию уязвленного Илюхи и надеяться, что он просто перегрелся на солнышке и больше точно не станет распускать руки.

— Не переживай, я не требую, чтобы ты отшивала Рюмина. Представляю, как сильно он меня «любит» и как дико взбесится, когда узнает, что мы общаемся. Я за честность, но тебе нужно время, чтобы все ему рассказать, — шепчет Волков мне в макушку и упирается в нее подбородком. — Я не раскроюсь, но, если что, наблюдаю со стороны. Спокойной ночи, и… еще раз спасибо!

Как только я оказываюсь в комнате и рывком задергиваю штору, тренькает телефон — от Вани приходит плейлист и смущенный смайлик, вручающий розу. Я вставляю в ухо беспроводной наушник, плюхаюсь на крутящийся стул у зеркала и нажимаю на плэй.

Слушаю на повторе резкие и заряженные треки о том, что нужно мечтать, любить и верить, и биться за свое до последнего, глотаю слезы и стираю их дрожащими пальцами. А из мутного отражения на меня пялятся ошалелые, горящие глаза.

* * *

Глава 37

Я задыхаюсь, как от нещадного тычка в бок, дергаюсь и обнаруживаю, что проспала — летая над пропастью чувств и эмоций, в которую Ваня меня столкнул, я так и уснула с наушником в ухе, и к утру телефон разрядился.

Вскакиваю и скачу в душ, упрямо выдерживаю уколы ледяных струй, вихрем ношусь по дому, на ходу перехватывая приготовленный мамой завтрак, застегивая пуговицу на юбке и расчесывая пятерней буйные патлы.

Забрасываю в сумку учебники, тетрадки и пауэрбанк, обуваюсь и наконец сверяюсь со временем: я успею, но придется задействовать все навыки, полученные в секции легкоатлетики.

К великому облегчению, за воротами не наблюдается Рюмина — скорее всего, он звонил и, снова и снова нарвавшись на скороговорку вежливого бота, выключил режим джентльмена и не стал меня дожидаться — даже главным отморозкам поселка негоже опаздывать на итоговый тест.

До начала занятий пять минут, я бегу, не ощущая под лоферами