Проницательный наблюдатель Г. Кайзерлинг ещё сто лет тому назад высказал такое суждение о японском пути в современном мире:

«Успех японцев выдаёт их ущербность. Энтузиасты прогресса стремятся как раз к тому, что лишило японцев их ценности как человеческих существ, ибо они добиваются чисто инструментального существования, каковое и воплощено в озападненном жителе Дальнего Востока. Сегодня он не имеет культурных ограничителей, видит в себе только средство стать могущественным и верит только в успех, чистый и лёгкий… Благодаря капитуляции перед внешним японцы за 30 лет добились того, к чему Европа со своими идеалами шла столетиями»[102].

Развитие японских взглядов на хозяйственную жизнь вообще и предпринимательство в частности подчиняется отмеченным выше закономерностям японского миросозерцания. Истоки собственно японской концепции капитализма можно проследить с XVII века, когда в Японии зародился местный вариант «науки сердца» (яп. сингаку). Это учение отобразило специфический японский синтез буддизма и конфуцианства, тогда как даосский компонент китайской традиции, в которой идея символической реальности выражена наиболее явственно, японцами как раз не был усвоен.

Идеология сингаку была плодом, с одной стороны, обмирщения буддийской религии, а с другой — приспособления конфуцианских ценностей к условиям и потребностям повседневной жизни — явление уже известное нам на примере идейных движений в Китае с XVI века. Сами создатели новой доктрины принадлежали к торговым слоям городского общества или вращались среди них. Характерным образчиком раннего «учения о сердце» стало мировоззрение монаха школы Дзэн (кит. Чань), носившего в миру имя Судзуки Сёсана. Основываясь на дзэнских постулатах, Сёсан проповедовал совпадение человеческой природы и природы Будды, доведя этот тезис до логического конца: человек не только может, но и должен достичь освобождения и вечного блаженства через свои повседневные занятия. Тяготы крестьянского труда, заявлял Сёсан, совершенно подобны монашеской аскезе, а снабжение общества продовольствием ничем не уступает сострадательным деяниям бодхисаттв. Сёсану принадлежит и прочувственная апология занятия торговлей. «Предайте себя мирским делам, — писал Сёсан, обращаясь к купеческому сословию. — Ради блага государства и народа отправляйте товары во все города и веси. Ваш труд — это святая аскеза, которая очистит вас от всякого зла… Если вы поймёте, что эта жизнь есть лишь мимолётное странствие, и вы, отбросив страсти и корысть, будете усердно трудиться, вас будет беречь само Небо, и боги явят вам свою милость».

Само по себе отождествление трудовой деятельности и духовного совершенствования, как уже говорилось, не было новостью на Дальнем Востоке. За несколько веков до Сёсана китайские наставники Чань сочинили дидактическую поговорку: «Чудесное дело, утончённая полезность: носим воду и собираем хворост!» В монастырях того же чань-буддизма физический труд всегда был составной частью монашеской жизни. Да и собственно китайская мысль с древности держалась тезиса о «единстве небесного и человеческого» и о том, что, «когда осуществится Путь человека, Путь Неба свершится сам собой». Но Сёсан в чисто японском ключе смещает акценты: он делает предметную, даже профессиональную деятельность условием достижения религиозного идеала. Для него не действенность Пути оправдывает действие, но само действие делает возможным действенность. Вполне естественно, что Сёсан психологизирует духовную практику, настаивая, совсем как протестантский секуляризм в Европе, на абсолютной ценности субъективной веры, и притом веры в самого себя:

«Превыше всего вы должны верить в себя. Если вы действительно хотите стать Буддой, просто верьте в себя. Верить в себя — значит верить в Будду, ибо Будда внутри вас…» и т. д.

Другим влиятельным проповедником «науки сердца» был Исида Байган, всю жизнь прослуживший в торговой лавке. Байган вовсе отбросил религиозные предпосылки этого учения, заявив, что жить в этом мире по закону Будды — всё равно что пытаться «пересечь океан верхом на лошади». Человек, учил Байган, сам должен приготовить лекарство, врачующее его душевные раны. Такое лекарство он видел в уже знакомом нам понятии «изначальное сердце» (яп. хонсин), которое теперь трактовалось в чисто предметном и психологическом ключе — как естественный инстинкт жизни. Детская непосредственность и естественные потребности телесной жизни были в глазах Байгана лучшим проявлением святости. Получение выгоды не нарушает естества человека, если оно является результатом честного труда. Более того, честность есть лучшая гарантия процветания, поскольку она обеспечивает добрую репутацию. Человека украшает скромность и бережливость, чему живым примером был сам Байган, ведший жизнь нестяжателя и умерший в суровой бедности.

Взгляды Байгана полны кричащих противоречий. Не так-то просто совместить детскую непосредственность с прилежанием в работе и к тому же способностью сочувствовать другим. Но сама их противоречивость отображала основные мотивы духовной традиции Дальнего Востока, а их успех был предопределён состоянием японского общества того времени. Главный тезис «науки сердца» — абсолютная, в равной мере религиозная и общественная, ценность добросовестного и самоотверженного труда — оказал, быть может, решающее влияние на национальный характер японцев. Труд, по японским представлениям, сам по себе служит источником морального удовлетворения, а заслужить за свою работу похвалу от старшего — приятно вдвойне. Правда, эти положения касаются только японского общества — круга тех, кто посвящён в неизъяснимую (во многом вследствие врождённой противоречивости) истину «изначального сердца». Подобно тому, как «внезапное прозрение» дзэн-буддизма, обнажая пустотность всех понятий, высвечивает только материальные (точнее, квазиматериальные) обстоятельства духовного бытия, японская традиция, по сути, выставляет в качестве неустранимой иллюзии и в этом смысле абсолютизирует японский быт как таковой и в конечном счёте — физическую Японию. Можно сказать, что нет более точного и полного выражения японского духа, чем сами Японские острова со всеми их природными особенностями и культурным своеобразием. Не здесь ли нужно искать глубинные причины неудач японцев колонизовать сопредельные страны, а также нежелание и неумение японцев сотрудничать с другими странами, их равнодушие к деятельности международных организаций, что, конечно, не мешает их ревнивому вниманию к иностранцам, в котором угадывается страх перед нежеланием или неспособностью иностранцев принять правила игры, которые предлагает им японское миропонимание. Ведь эти правила не подлежат разъяснению и держатся безмолвным пониманием «изначального сердца»…

Занятно наблюдать, как скрытые посылки японского миросозерцания вновь заявляют о себе в формах организации и деятельности современных японских корпораций и в самом стиле японского менеджмента. Следует учитывать, конечно, тот хорошо известный факт, что современный японский менеджмент многим обязан западным влияниям, и это обстоятельство отлично согласуется с исконно рефлексивным складом японского мышления: японцам присуще стремление зафиксировать и даже абсолютизировать их отношение к миру, сведя жизненный опыт к набору нормативных ситуаций. Отсюда свойственная японцам чёткость в исполнении при отсутствии вкуса и навыка к творческому решению проблем.