Я кинулась в свою комнату, сняла халат. А что же одеть? Лагерное платье, что ли? Вспомнила, что у меня есть юбка, которую дала Маруся, когда их увозили из «Лоренца». И кофточка беленькая есть.

Юбка узкая, но ничего, можно терпеть. А вот кофточка маловата, застежку никак не застегнуть. Позорище, а не кофта! Вдобавок ко всему, узкая в рукавах и в спине, она лопнула. Со злости я довершила «процедуру» : белые клочки легли на пол.

– Ну, скоро ты там? – кричит Володя. – Давай быстрей!

– Не поеду я никуда! Мне нечего надеть!

– Эх, ты! – пожурил Володя, заглянув в комнату. – Не могла себе трофейного платья раздобыть!

– Что, я за трофеями сюда приехала? – разозлилась я. – Иди отсюда! Никуда я не поеду…

– Ладно, так и доложу в штабе, – сказал Володя и ушёл.

А я наревелась и, обессилев от слёз, уснула.

Утром, в половине пятого, меня, как обычно, разбудил дневальный. Я побрела на кухню, где с вечера наварила полкотла мяса. Оно даже остыть не успело. Вычерпала бульон, добавила в него разных специй и поставила на плиту – пусть разогревается. Солдаты, которые работали на ферме после госпиталя, нуждались в хорошем питании, и начальство велело ничего для них не жалеть. Так что завтрак у них был сытным: наваристый говяжий бульон, холодное мясо, печенье, чай с сахаром.

– Наташа, я сегодня снова наловлю в Варте рыбки. Пожаришь?

Это наш завхоз сержант Гмерин заглянул на кухню. Нашёл себе «прибавку» к обеду!

Пожарю, – ответила я. А сама вспомнила недавнее разоблачение этого самого Гмерина. Выздоравливающие солдаты стали замечать, что им мало дают сахара, да и котлетки как-то в весе поубавились, а борщ совсем жиденьким стал. Заподозрили, конечно, главную повариху, Это, мол, Наташа тащит с солдатского стола всё подряд. Может, приторговывает продуктами на стороне. Приехал к нам разбираться капитан из штаба. Я уже давно подозревала неладное: ключи от кладовой у завхоза, продукты он выдаёт мне под расписку, но с каждым разом всё меньше и меньше. Хотя в накладных значатся привычные цифры. Ну, я и сказала об этом капитану.

А ну, Гмерин, открывай свои закрома, – приказал капитан.

Большой подвал был разгорожен на несколько сусеков. В одном из них стоял здоровенный чан, над которым кружились жирные зеленые мухи. Капитан поднял крышку и мы увидели куски говядины, залитой какой-то мутной жидкостью. Отвратительный запах гнили пополз по сусекам. В эмалированных вёдрах хранилось сливочное масло, покрытое сверху черным мхом плесени. В тазах гнило топленое масло, располосованное синими разводами. С мукой, солью и сахаром вроде бы ничего не случилось: мешки с этими продуктами стояли в сухом, проветриваемом месте.

– Что, Гмерин, под трибунал захотел? – спросил проверяющий. – Столько продуктов сгноил! Солдат прислали сюда из госпиталя, чтобы они хоть немножко отъелись, поправились, а ты им урезаешь нормы. У самого-то вон какая ряха толстая, так и лоснится от жира!

Гмерин чуть ли не на колени падал, просил его пощадить. Он ссылался на то, что привык к строгой экономии и клялся, что ничего на сторону не продавал. Если в чём и виноват, так в том, что, может, слишком часто сам баловался крепким чайком с медом, ну и тушенку ещё очень любит.

– Отдай ключи от кладовой старшему повару, – приказал капитан. – И моли Бога, что война кончилась, а то бы не избежать тебе суда по законам военного времени. И не посмотрели бы, что у тебя трое детей…

Сержант лишился доступа к припасам, но всё-таки нашёл себе дополнительное блюдо. Рыбак он, видно, был отменный, потому что каждый раз приносил с реки полное ведёрко белорыбицы.

Между делом я зажаривала рыбу, отдавала её Гмерину, и меня как-то не интересовало, один он её ест или с кем-то делится. Меня, по крайней мере, он не то чтоб хотя бы полрыбинкой угостил, так даже не благодарил. Не шибко-то и хотела!

– Наташенька, только у меня к тебе просьба: пожарь рыбу на топленом масле, – попросил Гмерин.

– Вот ещё! – рассердилась я. – Я вообще не стану вашу рыбу жарить! Масло на всех даётся, а рыбу вы один едите. Ни разу никого не угостили…

Разговаривая с завхозом, я сняла с плиты ведро с кипящим бульоном и понесла его к столу.

– Я не против, если ты мою рыбу будешь кушать, – кашлянул Гмерин. – Только больше никому её не давай…

– Да нужна мне ваша рыба, как собаке – пятая нога, – ответила я.

И тут случилось то, чего я никак не ожидала. Мои кожаные подошвы заскользили по кафельному полу, и я очутилась в положении новичка, впервые вставшего на коньки. От неожиданности я подбросила вверх ведро с бульоном, и он весь пролился на меня. Я упала, но тут же подхватилась. Уши резанул оглушительный визг собаки Жульки, лежавшей у стола. Она вскочила и, завывая, порскнула в двери. Мой правый бок нестерпимо жгло, халат был мокрый и от него шёл пар. Сообразив, что обварилась кипятком, я метнулась в подсобку, сбросила с себя одежду и стала прямо из мешка набирать горстями крахмал и прикладывать его к горящему телу.

– Наташенька, так мы договорились? – приоткрыв дверь подсобки, спросил Гмерин.

– Да чтоб она скисла, ваша рыбка! – в сердцах закричала я. – Закройте дверь с той стороны!

Гмерин потоптался, повздыхал, но, не дождавшись от меня ответа, удалился, топая своими сапожищами.

– Чтоб ты подавился своей рыбкой, – бубнила я в темноте подсобки. – Скряга! Да чтоб я ещё хоть одну малявку тебе поджарила! Не дождёшься, чурбан бесчувственный! Даже не понял, что я вся обварилась кипятком…

Крахмал всё-таки помог: боль понемногу унялась, и я, особо не прислушиваясь к себе, весь день пробегала-прокрутилась на кухне, как будто ничего особенного и не произошло. А утром, когда постучался караульный, еле-еле поднялась с постели: ныл обожженный бок, покрывшийся волдырями, и, что хуже всего, я не могла вздохнуть полной грудью. Видимо, падая, повредила грудную клетку.

Но я решила, что не барынька какая-нибудь, уж как-нибудь перетопчусь, глядишь – всё обойдётся. Ан нет, черный синяк посередине грудной клетки сменился наростом, чуть больше воробьиного яйца. Дышать становилось всё труднее, и всё чаще я просила девушек-доярок то воды в кухню наносить, то за дровами сходить. Они не отказывались. Знали, что со мной произошло.

– Ты бы съездила к врачу, – говорили девушки.

– Вот ещё! – отмахивалась я. – Само пройдёт!

Однажды я рассмеялась над какой-то шуткой старшины Мезенцева, и что-то словно бы заклинило в груди: зашлась от кашля, ни вдохнуть – не выдохнуть, легкие будто судорогой стянуло. Девушки перепугались, а старшина Мезенцев зачем-то принялся стучать по моей спине. Мне только хуже сделалось. Насилу уняла кашель, вся дрожу, слова не могу вымолвить.

– Э, девка, ну-ка быстренько к врачу! – решительно скомандовал Мезенцев.

Меня посадили на телегу и отвезли в Ладсберг, где был ближайший гражданский медпункт. Врач, осмотрев меня, покачала головой: