Твардовский с Фединым совместно обсуждали некоторые поворотные явления литературного процесса (вроде, скажем, прозы Шукшина или дебюта Солженицына). Заодно действовали и в самых сложных ситуациях.

Вместе с главным редактором и его командой Федин в 1962 году твердо стоял, например, за публикацию повести «Один день Ивана Денисовича». Однако же на людях действовал иногда, может, уже с обретенной к той поре после публичных побоев и официальных возвышений тактической гибкостью.

Л. Сараскина в биографии «Солженицын» приводит такую дневниковую выдержку из дневника зам. главного редактора журнала: «Как записал В. Лакшин в июне 1962 года, Федин очень хвалил Солженицына. “Вы сами не знаете настоящей художественной цены этой повести Солженицына”. Но написать на бумаге отзыв боится. “Ну, вот только не знаю, как вы это напечатаете? — сказал еще Федин. — А папе (то есть Хрущеву) показывали?” — спросил он…»

Любая топорная заданность губит многоголосие жизни. В ту пору Федин был уже не только членом редколлегии журнала, но и первым секретарем Союза писателей СССР. А занимаемый пост диктовал, конечно, собственные правила политеса и обхождения.

Твардовский, напротив, впоследствии подчеркивал важнейшую роль мнения Федина при решении участи «Одного дня Ивана Денисовича». Причем отмечал это даже в неблагоприятный вроде бы для их отношений момент. В своем январском публичном письме 1968 года Федину по поводу запрета на публикацию «Ракового корпуса» А. Солженицына, получившем хождение в литературной среде, он писал: «Ваша высокая оценка рукописи, поступившей в “Новый мир” от безвестного автора, сыграла свою роль в ее судьбе: ставя вопрос об опубликовании ее, я особо ссылался на Вас…» («Иван Денисович», как известно, был напечатан «с ведома и одобрения ЦК КПСС».)

Отмечу вдобавок, что сам Твардовский, ближе знавший Федина и лично, и творчески по перевалам пройденных литературных дорог, относился к этому необычному члену редколлегии гораздо лучше и душевней, чем часть его редакционной команды, из числа молодых, не избегавшей поветрия расхожих московских литературных веяний насчет Чучела Орла.

Вообще в мировоззренческих позициях Твардовского и Федина было гораздо больше перекличек и совпадений, чем это представлялось иным энтузиастам и поклонникам журнального вождя «шестидесятничества».

Взять отношение к религии, начавшей стремительно возрождаться в хрущевскую эпоху. Твардовский был куда более рьяным и воинствующим атеистом, ее ниспровергателем, чем Федин.

Один только пример. Издавна, когда еще мало кто слышал о прозаике Вере Пановой, Твардовский выступил рьяным почитателем ее таланта. В первую послевоенную пору, будучи членом редколлегии журнала «Знамя», он пробивал на страницы этого журнала повесть «Спутники» — о передвижном военном госпитале фронтовых лет, который некогда довелось сопровождать Пановой. С этой яркой вещи и грянула тогдашняя слава прозаика. Она же определила и дальнейшие отношения двух писателей. Позже, в «Новом мире», по свидетельству зам. главного редактора Кондратовича, Панова входила в число нескольких авторов, которых Твардовский «читал, минуя отделы, и редактировал сам». Произведения писательницы всегда были желанными и долгожданными в редакции.

Но вот Вера Федоровна обратилась в верующего человека. После долгих трудов и исследований написала одну из лучших своих книг «Лики на заре». В сборнике исторических повестей исследовала зарождение и становление христианства на Руси и его переменчивые судьбы на разных исторических изворотах эпох раннего Средневековья. Обрисовала яркие живые фигуры первых христианских подвижников, в том числе тех, которые стали основателями Киево-Печерской лавры, вроде святого подвижника Феодосия… Показала реальные духовные трудности и сложности жития первых святых и религиозных просветителей, их отношений с мирским окружением, церковными и светскими властями.

Рукопись, как водится, оказалась в «Новом мире», на столе у Твардовского. И что же? Давний ее почитатель ответил острым исполненным ядовитой иронии письмом от 21 июля 1966 года.

На сей раз главный редактор не церемонился и в духе атеистических брошюр той поры крыл напрямую. Оценивая центральную вещь «Ликов на заре», Твардовский так пояснял причину отказа печатать повести: «Что же касается “Феодосия”, то тут просто получился образчик житийного жанра. Ведь Вы трактуете об известной эволюции христианской идеологии, о ее кризисе, сращивании с государственностью, а следовательно, вынуждены всерьез, без всякой иронии повествовать о пещерных подвижниках, умерщвлении плоти и т.п. Я уверен, что где бы это ни было напечатано, верующие будут вырезать этот рассказ, читать и умиляться, — давненько такого не доводилось воспринимать с печатной страницы. Словом, это оказалось совсем, совсем не ко двору журналу “Новый мир”…»

Беллетристическое обращение к судьбам религиозной идеи, да еще с мотивами ее приятия, в глазах редактора журнала «Новый мир» заслуживало лишь ядовитой иронии. Федин тут был куда ближе к традициям мировой классики — Достоевского, Толстого, Томаса Манна… Оставаясь атеистом, он допускал пользу религии как вида гуманизма и жизнеспасения на Земле.

Словом, в общественных позициях и взглядах обоих писателей было много общего. Это и позволяло им часто дружно и со взаимной пользой работать. Они вслушивались, как мы уже видели, в мнения и творческие подсказки друг друга. Совместно продумывали даже текущие «календарные» нужды и заботы журнала. Например, как лучше отметить 50-летие со дня смерти Льва Толстого, для чего Федин еще летом 1959 года выезжал в Ясную Поляну. Оба выдвигали для публикаций на его страницах оригинального прозаика И.С. Соколова-Микитова.

Этот человек был дополнительной объединяющей фигурой. Для обоих к тому же еще и как бы общим «мостиком» к Бунину.

На дому у Соколова-Микитова часто бывали оба — и Твардовский, и Федин. Иван Сергеевич обладал влекущим душевным зарядом.

Крестьянин по духу, охотник, рыболов, моряк, землепроходец, корневой «почвенник», ровесник Федина, он был старше Твардовского на 18 лет. Сблизились и подружились земляки со Смоленщины сравнительно поздно — лишь в 1955 году. Но Твардовский проникся к Ивану Сергеевичу почти сыновним чувством. Только сохранившаяся их переписка с той поры до 1971 года, по сведениям вдовы поэта М.И. Твардовской, насчитывает «примерно полторы сотни писем».

Что же касается Федина, то они с Соколовым-Микитовым взаимно считали себя побратимами. Ровесники, тогда еще тридцатилетние, они познакомились летом 1922 года в Петрограде, в редакции журнала «Книга и революция», где работал Федин.

Наделенный крупным самобытным талантом, без суетности и грызущей ревности тщеславия, довольствовавшийся чем Бог послал, лишь бы оставаться в ладу со своей совестью, более всего на свете ценивший простые радости бытия, доступные каждому, обладавший ясным умом и народной сметкой, Соколов-Микитов был для Федина образцом писателя и человека.

В начале 20-х годов Федин в летние месяцы стал приезжим завсегдатаем в деревнях Кочаны и Кислово на Смоленщине, в доме Соколова-Микитова. Большинство произведений сборника «Трансвааль» (1927 г.) и сама одноименная повесть выросли в итоге здешних пребываний. «Единственный ты у меня брат на этой земле», — вырывалось у Федина в письмах 1926 года. Теперь их переписка, более чем за полвека, занимает увесистый том.