Да, ей хотелось быть не женой, а колдуньей.

Настоящая поэтесса и не может быть хорошей женой.

Домашний уют Анна Ахматова создать конечно же не умела.

Писательница Надежда Александровна Тэффи рассказывала с присущим ей ехидством:

«Ахматова всегда кашляла, всегда нервничала и всегда чем-то мучилась. Жили Гумилевы в Царском Селе в нестерпимо холодной квартире.

– Все кости ноют, – говорила Ахматова.

У них было всегда темно и неуютно и почему-то всегда беспокойно. Гумилев все куда-то уезжал, или собирался уезжать, или только что откуда-то вернулся.

И чувствовалось, что в этом своем быту они живут как-то «пока»…»

Ирине Одоевцевой Гумилев говорил: «Никто не знает, как мне бывало тяжело и грустно. Ведь, кроме поэзии, между нами почти ничего не было общего. Даже Левушка не сблизил нас. Мы и из-за него ссорились. Вот хотя бы: Левушку – ему было четыре года – кто-то, кажется Мандельштам, научил идиотской фразе: «Мой папа поэт, а моя мама истеричка». И Левушка однажды, когда у нас в Царском собрался Цех поэтов, вошел в гостиную и звонко прокричал: «Мой папа поэт, а моя мама истеричка!» Я рассердился, а Анна Андреевна пришла в восторг и стала его целовать: «Умница Левушка! Ты прав. Твоя мама истеричка». Она потом постоянно спрашивала его: «Скажи, Левушка, кто твоя мама?» – и давала ему конфету, если он отвечал: «Моя мама истеричка». Она не только в жизни, но и в стихах постоянно жаловалась на жар, бред, одышку, бессонницу и даже на чахотку, хотя отличалась завидным здоровьем и аппетитом, и плавала как рыба, что при слабых легких никак невозможно, и спала как сурок – пушками не разбудишь».

И на фоне этих несчастливых воспоминаний так удивительно читать письмо, которое Гумилев написал Ахматовой из очередного путешествия, все еще надеясь приручить, понять – или самому стать для нее понятным: «Милая Аня, я знаю, ты не любишь и не хочешь понять это, но мне не только радостно, а и прямо необходимо по мере того, как ты углубляешься для меня как женщина, укреплять и выдвигать в себе мужчину; я никогда бы не смог догадаться, что от счастья и славы безнадежно дряхлеют сердца, но ведь и ты никогда бы не смогла заняться исследованием страны Галла и понять, увидя луну, что она алмазный щит богини Паллады. Целуй от меня Львеца (забавно, я первый раз пишу его имя) и учи его говорить «папа»…»

Письмо поэта – поэту. Обычная женщина такое понять не смогла бы.

Ближайшим другом Анны в ту пору был Николай Недоброво: он написал статью о ее творчестве, которую Ахматова всю жизнь считала лучшим, что о ней было написано. Недоброво был влюблен и надеялся на взаимность. Но на беду свою он познакомил Анну со своим лучшим другом, поэтом и художником Борисом Анрепом…

«Волнующая личность, тонкие, острые замечания, а главное – прекрасные, мучительно-трогательные стихи», – записал в дневнике Анреп после первой встречи с Ахматовой.

А Анна между тем влюбилась в Анрепа безумно – пожалуй, это была самая значительная любовь в ее жизни.

Недоброво этого Анрепу не простил и навсегда разорвал с ним отношения.

Анна была опьянена страстью, все ее стихи были о Борисе, о своем чувстве к нему, которое она с самого начала сознавала – обреченным. И этот привкус обреченности придавал особенную прелесть их редким свиданиям. Анна словно и впрямь предчувствовала, что кончается для нее время счастья и начинается время утрат.

Сначала пришла война. Потрясенная Ахматова откликнулась стихотворением-молитвой, которое ей так и не смог простить Гумилев…

Дай мне долгие годы недуга,

Задыханья, бессонницу, жар,

Отыми и ребенка, и друга,

И таинственный песенный дар.

Так молюсь за твоей литургией

После стольких томительных дней,

Чтобы туча над скорбной Россией

Стала облаком в славе лучей.

Ирина Одоевцева вспоминала, как Николай Степанович гневно говорил: «С чем я никак не мог примириться, что я и сейчас не могу простить ей, – это ее чудовищная молитва: «Отними и ребенка, и друга…», то есть она просит Бога о смерти Левушки для того, «чтобы туча над скорбной Россией Стала облаком в славе лучей…». Она просит Бога убить нас с Левушкой. Ведь под другом здесь, конечно, подразумеваюсь я. Впрочем, меня она уже похоронила, как только я ушел на войну: «Вестей от него не получишь больше…» Но против извещения о моей смерти я не протестовал. Меня даже забавляла ее уверенность, что «Архистратиг Михаил меня зачислил в рать свою» и что теперь она может молиться мне «заступнику своему». Но просить о смерти сына, предлагать своего ребенка в кровавую жертву Богу-Молоху – нет, этого никогда нигде, с сотворения мира, не бывало…»

Анна Ахматова. 1924 год

Но, видимо, Гумилев понял стихотворение жены уж слишком буквально.

Или – к моменту разговора с Одоевцевой у него в душе накопились обиды на Анну…

А тогда – тогда Борис Анреп и Николай Гумилев уехали на фронт.

Весной 1915 года Гумилев был ранен, Анна навещала его в госпитале.

Лето она провела в Слепневе, много писала, но чувствовала себя плохо.

В августе умер ее отец. После похорон она наконец обратилась к врачу – и ей поставили самый распространенный для тех времен диагноз: туберкулез. Требовалось срочно ехать к морю, к солнцу. Анна перебралась в Севастополь.

В Бахчисарае она в последний раз встретилась с Николаем Недоброво – он тоже был болен туберкулезом и умер в 1919 году. Анна же выздоровела: не до конца, но все же болезнь перешла из открытой формы в хроническую.

В декабре 1915 года Анна вернулась в Петербург, где уже жил комиссованный по ранению Борис Анреп. Снова начались встречи, редкие – каждую Анна с нетерпением ждала и каждая ею ощущалась как прощальная.

В 1916 году Борис уехал в Англию: собирался на пару месяцев, задержался почти на два года. Перед его отъездом влюбленные обменялись кольцами – обвенчались перед Богом…

Последний раз они виделись через месяц после Февральской революции, когда Борис с риском для жизни перешел по льду Неву, чтобы сказать Анне: он уезжает в Англию насовсем, зовет ее с собой. Ахматова отказалась: Россию – родной, любимый Петербург, Петроград, Ленинград! – она покинуть не могла.

Но ни на что не променяем пышный

Гранитный город славы и беды,

Широких рек сияющие льды,

Бессолнечные, мрачные сады

И голос музы еле слышный.

За последующие годы Ахматова получила от Анрепа только несколько писем. Сама же продолжала писать стихотворные признания в любви к нему Борису Анрепу посвящена большая часть произведений из сборника «Белая стая». Анна дала на прощание Борису бабушкин «перстень черный», которым очень дорожила, о котором написала стихотворение:

Мне от бабушки-татарки

Были редкостью подарки;