Круг света, в котором я сидел, будто стал ярче и меньше. Граппа исчезла, хотя я не помнил последнего глотка. Я вглядывался в корявое имя Джонни и семь следующих за ним цифр. Кто, как не он, может мне помочь? Почему я не подумал о нем раньше? Почему не подумал о нем сразу же? Ответ был прост – я не видел его одиннадцать лет.

Как и многие до меня, я постепенно пришел к выводу, что в середине успешной, но дерганой жизни алкоголь является лучшей из способных повлиять на мозг субстанций. Вполне законный и дружеский, с легкостью скрывающий чьи-то умеренные склонности за склонностями всех остальных; в бесчисленных и оригинальных своих проявлениях такой яркий, такой вкусный напиток в твоей руке торжествует самой своей формой; его текучесть стоит в одном ряду с каждодневным молоком, чаем, кофе, с водой, наконец, а значит, и с самой жизнью. Пить для человека естественно, тогда как вдыхать дым тлеющих растений все-таки не то же самое, что дышать, так же как принимать таблетки – не то же, что есть; и нет ни одного естественного процесса, напоминающего проникновение иглы, кроме разве что осиного укуса. Простой солод с ключевой водой или прохладный бокал шабли своими скромными градусами способны улучшить ваш внешний вид, не оставив при этом ряби на зеркальном континууме вашей личности. Конечно же, не стоит сбрасывать со счетов пьянство, с его хамством, тошнотой и грубостью, а также малодушием, физической и умственной запущенностью, ведущей к деградации и медленной смерти. Но это лишь следствие злоупотребления, вытекающего так же легко, как кларет из бутылки, из человеческих особенностей, из дефектов характера. Глупо винить во всем субстанцию. Даже у шоколадных пирожных есть свои жертвы. У меня был даже один пожилой приятель, который годами обеспечивал себе насыщенную и полезную жизнь чистым героином.

Я стоял в полутемном коридоре, прислушиваясь; только треск и пощелкивание оседающего дерева и металла, и где-то в глубинах водопроводных труб журчание убегающей воды. На кухне шуршал холодильник, вдалеке успокаивающе гудел ночной город. Вернувшись в кабинет, я сел, пристроив телефон на колене, и принялся ждать подходящий, поворотный момент. Я готовился выбраться из светящейся оболочки страхов и скрупулезных фантазий в колючий мир последствий. Я понимал, что одно действие, одно событие повлечет за собой другие, пока вся вереница не выйдет из-под моего контроля, и если у меня есть какие-то сомнения, то отказываться нужно именно сейчас.

Джонни снял трубку после четвертого гудка, и я назвал свое имя. Он сообразил немедленно.

– Джо! Джо Роуз. Здорово! Как поживаешь?

– Нормально. Мне нужна твоя помощь.

– Да? У меня как раз есть кое-что интересненькое.

– Нет, Джонни. Не то. Мне нужна твоя помощь. Мне нужен пистолет.

На следующее утро я вез Джонни к дому в северном пригороде. В заднем кармане моих брюк лежала пачка – 750 фунтов, в основном двадцатками. Полтинники, очевидно, там не примут.

Пока мы ползли по душному унылому Тутингу, он возился с электронным управлением кресла и бормотал себе под нос, нажимая на кнопки встроенного компьютера и подсветки карты:

– Значит, у тебя все хорошо... Да уж, я всегда знал, что ты не пропадешь.

Находясь почти в горизонтальном положении, он преподал мне урок оружейного этикета.

– Тут как в банке. Никто не говорит «деньги». Или на похоронах – никто не скажет «покойник». Покупая пистолет, не произноси этого слова. Только придурки, насмотревшиеся телевизора, говорят «ствол» или «обрез». Постарайся вообще никак его не называть. В крайнем случае говори «предмет», или «средство», или «необходимость».

– Они и патроны продадут?

– Да, да, только называй их «комплектующие».

– Скажи, кто-нибудь покажет мне, как им пользоваться?

– Да ты что! Сразу потеряешь лицо. Пойдешь потом в лес и сам научишься. Они отдают, ты кладешь в карман. – Джонни перевел спинку кресла в вертикальное положение. – А ты уверен, что тебе так уж надо разгуливать с пистолетом?

Я промолчал. За помощь я хорошо заплачу Джонни. Отсутствие же подробностей защитит нас обоих. Мы все еще стояли в пробке. Вместо джаза по радио бессовестно стали транслировать какую-то атональную музыку, откровенные вопли и грохот, действовавший мне на нервы. Я выключил приемник и попросил:

– Расскажи еще про этих людей.

Я уже знал, что это бывшие хиппи, разбогатевшие на кокаине. В середине восьмидесятых они вышли из тени и занялись недвижимостью. Сейчас дела их шли не очень хорошо, именно поэтому они с радостью согласились продать мне пистолет по баснословной цене.

– По сравнению с остальным народом, – объяснил Джонни, – их можно назвать интеллектуалами.

– В смысле?

– У них книжки повсюду. Любят обсуждать глобальные вопросы. Считают себя кем-то вроде Бертрана Рассела. У тебя они, наверное, вызовут отвращение.

Я уже его чувствовал.

Когда мы доехали до шоссе, Джонни спал, опустив спинку. Обычно он спал до полудня. Дорога была тихая и прямая, и у меня появилось время рассмотреть его. Он по-прежнему носил усы в стиле американских колонистов, уже чуть поседевшие по углам, загибающиеся через верхнюю губу и почти лезущие в рот. Символизировали ли они суровую мужественность, которая так нравится женщинам, или были пережитком вчерашней моды? Тридцать пять лет он ухмылялся и прищуривался сквозь дым, и от этого морщины, словно вороньи следы, добежали почти до ушей. От носа до уголков рта глубоко пролегла мимическая складка разочарования. Насколько я знал, кроме сменившихся клиентов и новой подружки, все в жизни Джонни было по-старому. Но маргинальная жизнь больше не считалась оригинальностью, а нехватка общепринятых устремлений – просветленностью, и это доступно сообщало его тело: это было написано на коже, отражалось в зеркале. Джонни так и шел по жизни в стоптанных ботинках, жил как студент, как брат милосердия, переживая, что этот новомодный винт из Амстердама слишком крут и плохо действует на сердце.

Смена дорожного покрытия разбудила Джонни, когда мы свернули с шоссе. Лежа на спине, он вытащил из кармана тоненький косячок и закурил. Двумя затяжками позже включил подъемник спинки кресла и стал маячить у меня перед глазами, с шумом выпуская клубы дыма. Он не изменился. Это был маленький косячок, первый за день, который он обычно выкуривал после чая с тостами.

Затянувшись, он заговорил на вершине вдоха, как в старые времена. Сущий ангел.

– Сейчас налево. По указателям на Эбингер.

Вскоре мы уже ехали мимо кривых сучьев и стволов, сквозь мрачные туннели зелени, по высокой насыпи с единственной полосой. Я включил фары. Чтобы разминуться со встречными машинами, приходилось вжиматься в обочину. Со всеми водителями мы обменивались кивками и хмурыми улыбками, мол, в тесноте, да не в обиде. Мы заехали на самую окраину самого далекого пригорода. Через каждые двести-триста метров стояли чьи-нибудь ворота – кирпич и ковка двадцатых годов – или деревянные калитки с чугунными фонарями. Неожиданно появился просвет между деревьев – там сходились две дороги и стоял бревенчатый паб с сотней припаркованных вокруг машин, греющих разноцветные бока на солнцепеке. Пустой пакетик из-под чипсов, сонно барахтавшийся в солнечном свете, коснулся нашего лобового стекла. Две восточноевропейские овчарки сидели, опустив головы. Затем мы снова нырнули в туннель, и дым в машине стал гуще.