Теперь, много лет спустя, Уильям Кизинг нашел себе временную работу – преподавал в Университете. В перерывах между арестами и обысками умудрился заработать степень-другую. Я предупреждал его, что преподавание – опасная работа для человека, желающего писать. Но, по крайней мере, он учил свой класс много чему из Чинаски.

Кизинг с женой ждали в аэропорту. У меня весь багаж был с собой, и мы сразу пошли к машине.

– Боже мой, – сказал Кизинг, – я никогда не видел, чтобы с самолета сходили в таком виде.

На мне было пальто покойного отца, слишком большое. Штаны чересчур длинны, отвороты спускались на башмаки до самой земли – и это хорошо, поскольку носки у меня из разных пар, а каблуки сносились до основания. Я терпеть не мог парикмахеров, поэтому всегда стригся сам, если не мог заставить какую-нибудь тетку. Мне не нравилось бриться, и длинные бороды мне тоже не нравились, поэтому я подстригался ножницами раз в две-три недели. Зрение у меня плохое, но я не любил очков, поэтому никогда их не носил – только для чтения. Зубы свои – но не очень много. Лицо и нос покраснели от пьянства, а свет резал глаза, поэтому я щурился сквозь крохотные щелочки. В любых трущобах я сошел бы за своего.

Мы тронулись.

– Мы ожидали кого-нибудь не такого, – сказала Сесилия.

– А?

– Ну, голос у тебя такой тихий, и кажется, что ты человек мягкий. Билл рассчитывал, что ты сойдешь с самолета пьяный, матерясь и приставая к женщинам…

– Я никогда не надрачиваю свою вульгарность. Жду, пока сама не встанет.

– Чтения завтра вечером, – сказал Билл.

– Хорошо, сегодня повеселимся и про все забудем.

Мы ехали дальше.

В тот вечер Кизинг был так же интересен, как его письма и стихи. Ему хватило здравого смысла в разговоре литературу не трогать, разве только изредка. Мы беседовали о другом. Мне не сильно везло на личные встречи с большинством поэтов, даже если их стихи и письма были хороши. С Дугласом Фаззиком я познакомился не сильно очаровательно. Лучше держаться от других писателей подальше: просто заниматься своим делом – или просто не заниматься своим делом.

Сесилия рано ушла спать. Утром ей нужно было ехать на работу.

– Сесилия со мной разводится, – рассказывал Билл. – Я ее не виню. Ей осточертели мои наркотики, моя блевотина, все мое. Она терпела много лет. Теперь больше не может. Ебаться с ней я тоже уже не в силах. Она бегает с этим юнцом зеленым. Не мне ее корить. Я съехал, нашел себе комнату. Можем поехать туда и лечь спать, или я один могу поехать туда и лечь спать, а ты можешь остаться тут, или мы оба можем остаться тут, мне безразлично. Кизинг достал пару колес и схавал.

– Давай оба тут посидим, – предложил я.

– Ну ты и горазд квасить.

– Больше ничего не остается.

– У тебя, должно быть, кишки чугунные.

– Не очень. Как-то раз лопнули. Но когда все дыры снова срастаются, говорят, кишки становятся крепче лучшей сварки.

– Ты долго еще прикидываешь тянуть? – спросил он.

– Я уже все спланировал. Загнусь в двухтысячном, когда стукнет восемьдесят.

– Странно, – сказал Кизинг. – Я в этом году сам собрался умирать. Двухтысячный. Мне даже сон такой был. День и час моей смерти приснились. Как ни верти, это произойдет в двухтысячном году.

– Славная круглая дата. Мне нравится.

Мы пили еще час или два. Мне досталась лишняя спальня. Кизинг устроился на кушетке. Очевидно, Сесилия всерьез собиралась его бортануть.

Наутро я поднялся в 10.30. Оставалось еще пиво. Я умудрился одно в себя влить. Когда вошел Кизинг, я занимался второй бутылкой.

– Господи, как тебе удается? Свеженький, как пацан восемнадцатилетний.

– У меня бывают плохие утра. Просто не сегодня.

– У меня занятия по английскому в час. Надо прийти в себя.

– Глотни беленькой.

– Мне сожрать чего-нибудь надо.

– Съешь два яйца всмятку. Со щепоткой чили или паприки.

– Тебе сварить?

– Спасибо, да.

Зазвонил телефон. Сесилия. Билл немного поговорил, затем повесил трубку.

– Торнадо идет. Один из самых больших в истории штата. Может сюда завернуть.

– Вечно что-то случается, когда я читаю. Я заметил, как потемнело.

– Уроки могут отменить. Трудно сказать. Но лучше поесть.

Билл поставил яйца.

– Я тебя не понимаю, – сказал он, – ты даже вроде не похмельный.

– Я каждое утро похмельный. Это нормально. Я приспособился.

– Ты все-таки неплохо пишешь, несмотря на кир.

– Давай не будем. Может, это из-за разнообразия писек. Не вари яйца слишком долго.

Я зашел в ванную и посрал. Запор – не моя проблема. Я как раз выходил оттуда, когда Билл завопил:

– Чинаски!

И я услышал его уже со двора, он блевал. Потом вернулся.

Бедняге было по-настоящему херово.

– Прими соды. У тебя валиум есть?

– Нет.

– Тогда десять минут после соды подожди и выпей теплого пива. Налей в стакан, чтобы газ вышел.

– У меня есть бенни.

– Пойдет.

Темнело. Через четверть часа после бенни Билл принял душ. Выйдя, он уже выглядел в норме. Съел сэндвич с арахисовым маслом и резаным бананом. Выкарабкается.

– Ты свою старуху по-прежнему любишь? – спросил я.

– Господи, да.

– Я знаю, что не поможет, но попробуй представить, что так бывало со всеми нами – по крайней мере один раз.

– Не поможет.

– Когда тетка пошла против тебя, забудь про нее. Они могут любить, но потом что-то у них внутри переворачивается. И они могут спокойно смотреть, как ты подыхаешь в канаве, сбитый машиной, и плевать на тебя.

– Сесилия – чудесная женщина. Темнело сильнее.

– Давай еще пива выпьем, – предложил я.

Мы сидели и пили пиво. Стало совсем темно, задул сильный ветер. Мы особо не разговаривали. Я был рад, что мы встретились. В нем очень мало говна. Он устал – может, все из-за этого. В США ему со стихами никогда не везло. Его любили в Австралии. Может, когда-нибудь его здесь и откроют – а может, и нет. Может, к 2000 году. Крутой коренастый мужичок, видно, что и вломить может, видно, что многое повидал. Мне он нравился.

Мы тихо пили, потом зазвонил телефон. Снова Сесилия. Торнадо прошел или, скорее, обогнул нас. У Билла будет урок. У меня в вечером будут чтения. Ништяк. Все работает. Все при деле.

Около 12.30 Билл сложил блокноты и что там еще нужно в рюкзак, сел на велосипед и покрутил педали в Университет.