Да и о какой тирании и тотальном шпионаже может идти речь, если царь лишь в исключительных случаях прибегал к уголовному преследованию своих врагов и мятежников, что далеко не характерно для римских обычаев тех времен? Конечно, Констанций был последователен в своих решениях и не вполне толерантен к тем, кого относил к разряду нарушителей царских распоряжений. Но как настоящий христианин, пусть еще и не крещенный, он был милостивым и терпеливым к недостаткам своих подданных.

Наверное, по сравнению со св. Константином Великим линия поведения императора по отношению к инакомыслящим епископам могла казаться несколько более жесткой или даже жестокой. Действительно, равноапостольный царь, как известно, очень скоро возвратил из ссылки практически всех сосланных им после Никеи арианствующих епископов и самого Ария. Он искренне полагал, будто священник, подписавшийся под Никейским оросом, тем самым окончательно принял ту сторону, какой симпатизировал сам василевс. Его сын в этом отношении был куда более осторожным и не склонным к легким выводам – он не ограничивался простыми письменными признаниями тех, кто придерживался иной точки зрения в вопросах веры. Хотя за преследования инакомыслящих василевса иногда называли «зверем», но объективно гонения на епископов, отвергавших царские указы (а это по римскому закону являлось преступлением, равно как и во все другие времена), очень редко заканчивались смертной казнью, что, вообще-то говоря, было не вполне закономерным итогом для столь негативной характеристики, какую дают царю.

Личное участие императора в догматическом споре исходило из его глубокого религиозного чувства и понимания всей важности одного из кардинальных вопросов христианского вероучения. Как искренний христианин, хотя еще и не крещенный, Констанций желал церковного мира, то есть проводил в полной мере политику своего отца. Уже св. Константин, убедившийся в том, что Восток не понял и не принял Никейского Символа, предпринимал меры по компромиссному разрешению тринитарного спора. Констанций также полагал единство Церкви альфой и омегой своей деятельности; это была для него самодостаточная цель. Но, находясь под влиянием Евсевия Кесарийского, воспитателя своего детства, Констанций понимал единство Церкви исключительно на основе антиникейского богословия. Кроме того, император не мог игнорировать тот факт, что подавляющее большинство епископата и мирян придерживаются антиникейских настроений[319].

Как и его великий отец, царственный сын искренне полагал, что истина открывается через Соборы епископов. Он также искренне полагал, что большинство епископов, соборно обсудивших догматические вопросы, ведомые Святым Духом, таинственно и промыслительно обладают свойством непогрешимости. К сожалению, они оба ошибались: сама по себе соборная форма не обладает столь высокими достоинствами – истина вообще не склонна ограничивать себя внешними формами. Тем не менее, последовательно реализуя эту идею в жизни, Констанций полагал, что просто нужно собрать необходимое большинство архиереев и найти ту догматическую формулу, которая устроила бы их.

Так, упрекая Римского папу Либерия за содействие св. Афанасию Великому, он, между прочим, сказал: «Приговор большинства епископов должен иметь свою силу. Ты один только стоишь за дружбу того нечестивца»[320]. По данной причине Констанций так «легко» метался от одного вероопределения к другому, не всегда отдавая отчет в том, что становится игрушкой в руках некоторых недобросовестных «богословов».

Но мог ли он оценить все те догматические тонкости, которые ставили в тупик или заставляли ошибаться даже столпов веры? Блестящий император, он был, как и подавляющее большинство верующих, посредственным богословом, обстоятельствами времени вынужденный скользить умом по поверхности Символа, не в силах совладать с теми задачами, которые оказались по плечу лишь таким отцам Церкви, как св. Афанасий, св. Григорий Богослов и св. Василий Великий.

Достаточно было Евдоксию, Аэцию, Валенту или Акакию убедить его в том, что большинство епископата придерживается какой-то конкретной редакции, как император, отчаявшийся обеспечить мир Церкви, шел на все, чтобы обязать остальных присоединиться к ней. В принципе такая позиция не столь легкомысленна и неверна, как это иногда кажется: искренне веря, что «врата адовы не одолеют» Церкви, он чистосердечно полагал, будто при обеспечении единства Церкви истина сама пробьет себе дорогу, а Господь даст епископам сил и разумения для словесного определения Своего Лица. В конце концов именно так и произошло.

В годы правления Юлиана, когда над Церковью нависли давно уже забытые угрозы гонения и физического уничтожения, архипастыри, словно прозрев, отставили взаимные упреки и покончили с расколом, 50 лет терзавшим тело Церкви. Чтобы приобрести новое качество, нужно было потерять и оценить все то, что имела Церковь при православных императорах.

Впрочем, по довольно многочисленным свидетельствам, Констанций занимал богословскую позицию, близкую к взглядам своего святого отца и братьев. В качестве примера можно привести его послание антиохийцам, в котором император напрямую признавал Сына подобным Отцу по сущности. Другое дело, что его официальная позиция во многом, как указывалось выше, ориентировалась на политические реалии и соответствующим образом корректировалась под соборные прения[321].

Помимо попыток решения главнейшей задачи своего царствования – преодоления раскола, Констанций очень многое сделал для Церкви в своей обычной деятельности. Став единоличным самодержцем, вторя отцу, он покровительствовал ей и значительно расширил иммунитет духовенства, причем установил exemption от светского суда. Продолжая теснить язычество, Констанций ввел смертную казнь для похитителей женщин и дев, посвятивших себя Богу. Посетив Рим, император велел вынести из здания сената священный для язычников-римлян алтарь Победы[322].

Стало уже привычным приводить слова Констанция, сказанные им от отчаяния епископам: «Мое слово – для вас канон!» – с чем традиционно связывают цезаропапистские настроения императора. Но как соотнести эту оценку с тем фактом, что лично царь инициировал Карфагенский собор в 346 г., два Собора в Милане – в 347 и 355 гг., два Сирмийских и один Анкирский собор в 349 и 351 гг., Ариминский в 359 г., Селевкийский в 351г. и Константинопольский в 360 г. для восстановления единства Церкви и установления единой догматической формулы?

Лично (опять же) безусловно скромный во внешних проявлениях своей власти, царь не из самолюбия принимал бразды церковного правления в свои руки. Помимо явственного раскола Церкви, когда не только Запад противостоял Востоку, но и в восточных провинциях епископы и Соборы постоянно анафематствовали друг друга, только внешняя сила могла хоть как-то сохранить саму возможность общецерковного общения и обсуждения догматического вопроса о Лице Христа. Такой силой мог быть и стал только сам император, никаких общепризнанных авторитетов из числа клириков в то время просто не существовало.