— Нам еще рано ссориться, дружок, — сказав он.

— Эта женщина… — повторила она, глядя ему в глаза. — Ты же ведь никогда ее не бросишь?

— Мы женаты, — сказал он.

— Стоит ей узнать про нас, и ты вернешься к ней, как побитая собака.

Нет, подумал он с нежностью, она не Луиза. Самых ядовитых книг она все-таки не читала.

— Не знаю, — сказал он.

— На мне ты никогда не женишься.

— Я не могу. Ты же знаешь. Я католик. Мне нельзя разводиться.

— Чудная отговорка, — съязвила она. — Это не мешает тебе спать со мной, это мешает тебе только жениться.

— Ты права, — с трудом произнес он, словно принимая епитимью.

Насколько она теперь старше, чем была месяц назад, подумал он. Тогда она не умела устраивать сцен, но любовь и необходимость скрывать ее научили: его влияние начинало уже сказываться. Неужели, если так пойдет дальше, ее нельзя будет отличить от Луизы? В моей школе, с тоской подумал он, учатся жестокости, разочарованию и старческой горечи.

— Что ж ты замолчал? — сказала Элен. — Оправдывайся.

— Это слишком долго. Пришлось бы начать с выяснения вопроса, есть ли бог.

— Опять вертишься, как уж!

Он чувствовал себя чудовищно усталым… и обманутым. А как он ждал этого вечера! Весь день на службе, разбирая дело о просроченной арендной плате и допрашивая малолетнего преступника, он мечтал обо всем том, что она сейчас поносила, — об этом домике, о пустой комнате, о казенной мебели, совсем как у него самого в молодости.

— Я хотел, чтобы тебе было хорошо, — произнес он.

— В каком смысле?

— Я хотел быть тебе другом. Заботиться о тебе. Чтобы тебе было лучше.

— А разве мне было плохо? — спросила она, подразумевая, как видно, давние годы.

— Ты еще не поправилась, была одинока…

— Нельзя быть более одинокой, чем я сейчас, — сказала она. — Когда перестает дождь, я хожу на пляж вместе с миссис Картер. Ко мне пристает Багстер, и они думают, что я ледышка. Я спешу вернуться сюда до дождя и жду тебя… Мы выпиваем немножко виски… ты даришь мне какие-то марки, точно я твоя дочка…

— Прости, — сказал Скоби. — Я такой нескладный… — Он накрыл ее руку своей, острые суставы под его ладонью были как переломленный хребет маленького зверька. Он продолжал медленно, осторожно, тщательно выбирая слова, словно продвигался по узкому проходу через заминированное врагом поле; на каждом шагу мог раздаться взрыв: — Прости меня. Я бы сделал все, чтобы ты была счастлива. Если хочешь, я больше не буду приходить. Уеду совсем, выйду в отставку.

— Ты рад будешь от меня отвязаться, — сказала она.

— Для меня это будет конец.

— Уходи, если тебе это нужно.

— Я не хочу уходить. Я хочу, чтобы все было так, как хочешь ты.

— Хочешь — уходи, а хочешь — оставайся, — пренебрежительно бросила она. — Мне-то ведь уйти некуда.

— Если ты скажешь, я как-нибудь устрою тебя на ближайший пароход.

— Ах, как ты будешь рад со мной развязаться, — повторила она и заплакала. Скоби позавидовал ее слезам. Он протянул к ней руку, но не успел дотронуться, как она закричала: — Убирайся к черту! Убирайся к черту! Пошел вон!

— Я уйду, — сказал он.

— Да, уходи и больше не возвращайся!

На улице, когда дождь охладил ему лицо и заструился по рукам, у него мелькнула мысль: до чего упростится жизнь, если он поймает Элен на слове. Он мог бы прийти домой, запереть за собой дверь и остаться один; он мог бы без угрызений совести написать Луизе письмо, заснуть крепко, как давно уже не спал, и не видеть снов. На другой день — работа, спокойное возвращение домой, запертая дверь… Но тут, на склоне холма, у автопарка, где под мокрым брезентом притаились грузовики, дождь падал, как слезы. Он представил себе ее одну в этой хижине, она думает о том, что непоправимые слова произнесены, что отныне каждый день ей суждено видеть только миссис Картер и Багстера — каждый день, пока не придет пароход и она не уедет домой, унося с собой в памяти одно только горе. Я бы никогда больше туда не вернулся, думал он, если бы знал, что она довольна и только один я страдаю. Но если доволен буду я, а страдать будет она… этого нельзя вынести. Чужая правда неумолимо преграждала ему путь, как невинно убиенный. Она права, думал он, моя осторожность невыносима.

Он открыл свою дверь, и крыса, обнюхивавшая шкаф для продуктов, не спеша удалилась вверх по лестнице. Вот что так ненавидела и чего боялась Луиза. Но ее-то по крайней мере он сделал счастливой. И тяжеловесно, с обдуманным к нарочитым безрассудством он принялся устраивать счастье Элен. Он сел за стол и, вынув лист бумаги — гербовой бумаги с правительственными водяными знаками, — стал сочинять письмо.

«Дружочек!» — написал он; решив целиком отдать себя в ее руки, он хотел оставить адресат анонимным. Посмотрев на часы, он в верхнем правом углу, как при составлении полицейского рапорта, проставил: «12:35 ночи, 5 сентября, Бернсайд». Он старательно выводил: «Я люблю тебя больше, чем самого себя, больше чем свою жену, даже больше, чем бога. Пожалуйста, сохрани это письмо. Не уничтожай его. Перечитывай его, когда ты на меня сердишься. Я очень хочу сказать себе всю правду. Больше всего на свете я хочу твоего счастья…» Его огорчало, что на бумагу ложатся такие банальные фразы; казалось, они не говорят правды об Элен; слишком уж часто их употребляли. Если бы я был молод, подумал он, я бы сумел найти нужные слова, свежие слова; но все это я уже пережил однажды. Он повторил: «Я люблю тебя. Прости меня», подписался и сложил письмо.

Он накинул плащ и снова вышел под дождь. В этой сырости раны не заживают — они гноятся. Стоит оцарапать палец, и через несколько часов царапина покрывается зеленоватым налетом. Он шел к ней, ощущая, что гниение затронуло его душу. В автопарке какой-то солдат закричал во сне — одно слово, непонятное для Скоби, как иероглиф на стене, — солдаты были из Нигерии. Дождь барабанил по железным крышам, и он думал: зачем я это написал? Зачем я написал «больше, чем бога?» Ей было бы достаточно «больше, чем Луизу». Даже если это правда, зачем я это написал? Кругом безутешно плакало небо; а внутри у него саднило, как от незаживающей раны. Он тихо произнес вслух: «Боже, я покинул тебя. Не покинь же меня ты». Подойдя к домику Элен, Скоби просунул под дверь письмо; он услышал шорох бумаги на цементном полу — больше ничего. Он вспомнил худенькое тельце, которое несли мимо него на носилках, и с огорчением подумал: как много случилось с тех пор, и как все это было напрасно, если сейчас я говорю себе, затаив обиду: «Никогда больше она не сможет обвинить меня в осторожности».

2

— Я просто проходил мимо, — сказал отец Ранк, — вот и надумал к вам заглянуть.

Вечерний дождь падал серыми складками, как завеса, и какой-то грузовик с ревом полз в гору.