Его передернуло от предрассветной прохлады. Одет был совсем легко.

– Ты всю ночь играл, что ли? – Я посмотрел на аккордеон, который он примостил на скамейку и на всякий случай придерживал правой рукой.

– Ну да, а чего? Даже в лесу немного. Ты же сам сказал – надо тренироваться.

– Спать надо, придурок. Пошли ко мне, я тебе бушлат на пол кину.

– Не, я играть хочу! У меня «Темная ночь» не идет.

– Щас пойдет, – сказал я и толкнул его к двери в гостиничный корпус. – Полетит, как по маслу.

В итоге он проспал до самого вечера. Я успел сделать почти всю дневную норму у себя на стройке, когда он выполз во двор. Из часовенки я его сразу прогнал. Аккордеон был почти новый, а у меня – грязь, пыль и цемент. Выдал ему табуреточку, на которую он уселся снаружи. Время от времени выглядывал в дверной проем.

– Не так правую руку держишь. Надо параллельно клавишам. И не наклоняйся вперед.

Поначалу ему было трудновато. Отцовский друг хоть и подобрал инструмент небольшого размера, все-таки реальный вес играл свою роль. С непривычки пацан сильно сутулился. И меха разворачивал пока не очень плавно.

– Не дергай, – повторял я ему. – Мягко веди.

И он вел. Постепенно становилось все лучше. Я заканчивал дневную работу, а пацан трек за треком разыгрывался во что-то новое для меня. Шарашил весь свой репертуар, который выучил на фанерке за лето. Если честно, я до этого не встречал, чтобы так быстро хватали. Буквально на лету.

– Хорош, – сказал я, снимая наконец верхонки.

Он, видимо, меня не услышал.

– Завязывай! – Я возился с грязными инструментами в тазу, поэтому пришлось крикнуть погромче.

Он продолжал играть.

– Ты достал… – начал я, выходя из часовенки, и не закончил.

Рядом с пацаном полукругом стояли насельники. Тут были и трудники, и послушники, и даже один монах. Всего человек семь или восемь. Сибиряк тоже стоял и слушал.

Пацан играл «Страну оленью». Иногда сбивался, не попадал по кнопкам, иногда врал, но в целом держался неплохо. Публика прибавила ему куража. На понтах он совсем перестал смотреть на свои руки и лупил строго по памяти. Время от времени лихо встряхивал головой. Ему мешал пока только басовый ремень. Левая рука еще не привыкла к дополнительной работе. Однако уже теперь было видно, что ему в кайф.

Народ слушал по-разному – кто улыбался, кто морщил лоб, а кто опустил глаза. У каждого тут своя тема. В монастырь люди неодинаково приходят. И неодинаково в нем живут. Один по скорбям, другой – по любви к Богу, третий даже себе не признается – почему. Никто особо не откровенничает. Молчат себе тихо, терпят, послушание несут. А тут вдруг все это проглянуло. Пацан неумелый на чувство пробил. Значит, не зря он ко мне лез так настырно. Значит, дается человеку понимание.

Я смотрел на них и пытался представить, у кого что. Какой поворот скрывается за этими лицами. Там, глубоко внутри. Где совсем темно. Или наоборот – где сияет так, что иной ослепнет. Что стоит за их трудничеством, за их молитвами, за их постом. Какие надежды.

Взглянул на сибиряка и подумал о фотографии, которая наверняка лежала сейчас у него в кармане. Попробовал догадаться, как выглядела девчушка на размытом снимке, но вместо этого вспомнил отца. Не обернулся он, когда уходил на маршрутку. И за аккордеон я ему спасибо, кажется, так и не сказал.

Пацан продолжал играть, насельники слушали, а во мне что-то менялось. Разговоры трудников у трапезной, пару часов назад прозвучавшие для меня бессмысленным бредом, теперь стали обретать значение. Пересоленная каша стала обретать значение. Кирпичи в облезшей монастырской стене наполнились смыслом. Все стало нужно. У всего появилась задача. Я понял – надо просто довериться. Расслабить мышцы и полететь.

* * *

В трезвости на первых порах сильно помогает мысль о том, что ты чист. Тебя прёт от собственной крутизны, силы воли и от масштаба перемен. Следующий этап заковыристей. Все, что поддерживало, начинает тебя топить. Ты сам утяжеляешь проблему, придавая ей много значения. Поэтому не надо считать дни. Не надо говорить себе – я крут. Это раскармливает зверя.

Когда разожрется – тебе конец.

Менты не сразу сказали про аварию. Начали с моих дел. Какие вещества употреблял. Как долго. Сколько уже не употребляю. Почему остаюсь в монастыре, если уверен, что соскочил.

Допрашивали на улице прямо рядом с часовней. Насельники разошлись, пацана менты шуганули. Отец Михаил звал их в игуменский корпус, но они отказались. Хотя было видно, что заехали не наскоряк. Я подумал – мест освященных боятся, черти. Чтобы не задымилось у них там чего.

Потом плавно перешли к Шнырику. Что у меня с ним за темы. Какие он тут мутил дела.

Я отвечал, что темы мне его неизвестны. Общались мало. Он вообще мне никуда не упал. Но они как-то хитро все подводили к общей движухе. Типа, у нас с этим деятелем имелся на двоих какой-то расклад.

Потом перескочили на отца. Зачем приезжал. Что у него со Шныриком. Из-за чего у меня с ним вышла ссора. Почему возвращался.

Я даже подумал, что это наместник вызвал их по поводу кражи мешков. Но мы ведь с ним все разрулили. Ему вроде тоже было не в кассу.

Соединилось все у меня позже, когда ночью ехал с ними в больничку к отцу. Менты, по ходу, решили, что я был со Шныриком в доле. А тот подумал на батю – мол, это он отцу Михаилу нычку их сдал, поэтому решил прессануть его на бабло. Сел с ним в маршрутку, покатил в город. По дороге устроил кипиш, начали драться. Водила заволновался, не справился с управлением. Вылетели на встречку.

Меня реально будто тот самый КамАЗ долбанул.

– Эй, ты чего? – Мент склонился ко мне и протянул руку. – Жив твой отец… Вставай… Там только водитель погиб и дурачок этот ваш из монастыря. Остальных покалечило, но живые. Ты чего пихаешься-то?! Вставай, говорю…

Отец Михаил через полчаса провожал меня в город.

– Завтра вернешься – мы с тебя мерочку снимем.

Я уже сел в ментовской уазик. У них там на заднем сиденье броники кучей навалены.

– Гроб, что ли, решили мне заказать?

– Господь с тобой! – Он перекрестился. – Подрясничек сошьем.

Менты тоже уселись. Дверьми хлопнули.

– Я не вернусь, батюшка. Спасибо за все. Помогли очень.

Часть третья

Бустер