А что тогда? Орловы удалены, императрица перед всеми опозорена, виват цесаревичу и сначала робкие, а потом громкие голоса:

— А не пора ли ему престол передать?

Григорий летел наметом всю дорогу и всю дорогу думал. То, что любви с Катей больше не будет, понятно, даже если прощенья попросит, он такого унижения не простит. Но Орлов не мог допустить, чтобы его руками, с его помощью «утопили» Екатерину как императрицу. А вот шиш вам!

Если б задумался об этом там, в Фокшанах, поступил бы иначе; Потемкин был прав, за рукав цепляясь, а за свою правоту получил по зубам. Григорий пытался вспомнить, не изуродовал ли бедолагу окончательно? Кажется, нет, с пола поднялся и вслед кричал:

— Во дурак!

Убитые так не орут.

Как много будет тех, кто с радостью возьмется топтать опального фаворита! Из грязи в князи — это вызывает зависть, а вот когда обратно — не просто насмешки, а потоки злорадства. Эх, Катя, Катя…

Если его лишат всех наград, регалий и имений, а заодно и его братьев тоже, то что он тому же Володьке или Алехану с Федькой скажет? А Ивану, не раз предупреждавшему, чтобы не зарывался? Выходит, не только сам пал, но и братьев за собой утащил? И все из-за сопливого Васильчикова? Кате сорок три, а этому хлыщу сколько? Небось в сыновья годится!

Бесился, во время коротких ночевок спал мало и плохо, вскакивал, жадно пил ледяную воду, с рассветом взметывался в седло и снова скакал, почему-то казалось, что чем скорее доберется до Петербурга, тем скорее поймет, как быть.

Постепенно и правда приходило понимание. Нет, Орлов не успокоился, не при его нраве прощать такое, но за день до Гатчины уже знал, что не станет за шиворот вытаскивать из Катиной постели несчастного Васильчикова и давить его, как клопа постельного, тоже не станет. Не потому, что не может или не хочет расправиться с новым любовником, напротив, руки чешутся, а чтобы не давать недругам пищи для издевок. Не устроит скандал, которого ждут, не станет открыто кричать на Катю, ничего не станет. Зря он вообще примчался в Петербург, но раз уж примчался, то оставалось решить, куда теперь деваться, пока не поймет все остальное.

Орлов мог бы приехать и раньше, на последних милях скорость заметно сбавил, все еще размышляя. Но придумывать не пришлось, его встретили и сообщили приказ императрицы: во избежание неприятностей переждать карантинное время в Гатчине. Сначала едва не крикнул, мол, какой карантин, он и не ехал по землям, где эпидемия, к тому же совсем недавно его после чумной Москвы карантин проходить не заставили, а тут после Фокшан!

Но после нескольких мгновений колебания вдруг понял, что это тот выход, который ему был нужен. Карантин так карантин, Гатчина так Гатчина!

В Гатчине ни о каком карантине и не слыхивали, кто как хотел, так и приезжал. Но хозяину были рады. В его новом замке, еще не полностью обставленном и готовом, хороший винный погреб. Сказалось напряжение последних не только дней, но месяцев, первым делом Григорий просто напился! Причем так, как это умел только он — сначала вливал в себя, словно в бездонную бочку, а потом вдруг сразу свалился.

Удивительно, но драться на сей раз ни с кем не стал, то ли не с кем было, то ли слишком устал.

Немного придя в себя, выбрался в большой холодный зал, долго осматривался вокруг, словно не сразу понимая, где это он, потом так же долго изучал собственное отражение в большом зеркале. Видно, чем-то не устроило, потому что в сердцах плюнул и отправился продолжать пьянку. Слугу Тимошку, который помогал хозяину добраться до стола, озадачил вопросом:

— И чего я в Москве не сдох? Был бы героем… А так кто? Ну кто я?

Тимошка на всякий случай бодро отрапортовал:

— Ваше сиятельство князь Григорий Григорьевич Орлов!

И замер, ожидая удара, от которого мог запросто полететь не то что под стол — на тот свет. Но Орлову драться почему-то не хотелось, помотал головой, со вздохом объявил:

— Не князь, нет!

Оглянулся в сторону зеркала, словно проверяя, там ли еще его отражение, и вздохнул, разводя руки в стороны:

— Брошенный любовник. Фьюить!.. и бросили! Променяли! На кого?

Тимошка, в которого брошенный любовник вперил строгий взгляд, на всякий случай ответил:

— Не могу знать, Ваше сиятельство.

— Врешь! Все знают — на Васильчикова. Это Васильчиков… — Орлов показал просто микроскопические размеры несчастного Васильчикова на ногте указательного пальца, — вот какой. Но он фаворит. И дурак. Его тоже бросят, скоро бросят!

Орлов пропьянствовал весь срок карантина, больше разговоров со слугами о своем падении не заводил, а Тимошка молчать умел всегда. Спрошенный после похмелья хозяином о том, чего слышал, только плечами пожал:

— Команды всякие, точно в атаку приказывали.

Орлов расхохотался:

— Врешь ты все, собака! А про Васильчикова забудь.

Первым приехал по распоряжению императрицы Бецкой. Втянув носом воздух, густо сдобренный винными парами, укорил:

— К чему столько пить, Григорий Григорьевич?

— А чего это ты, Иван Иванович, заразы не боишься? Я же карантинный.

— Я не пугливый.

Орлов довольно кивнул:

— Это хорошо, потому как сидеть до конца карантина рядом с заразным пугливому трудно.

— Какого карантина? С каким заразным?

— Ты ж сказал, что не из пугливых? Ты не трусь, потому как жить тебе в этом замке долго. Бери штоф, наливай и пей, у меня скучно, театра нет, придворных тоже. Будем вдвоем дни коротать.

— Какие дни? — окончательно растерялся Бецкой.

— Как какие? Карантинные! Ты же со мной, опасным, вот рядом сидишь, тебя теперь к императрице две недели допускать никак нельзя.

— Тьфу ты, леший! — ругнулся Бецкой.

От Орлова отбился с трудом, тот силой удерживал пожилого Бецкого, требуя, чтобы тот непременно выпил весь штоф («иначе непременно помрешь, от чего не знаю, но помрешь!») и остался в Гатчине на две недели.

За Бецким последовали Чернышев, потом Алсуфьев, то и дело привозили письма от самой императрицы. Екатерина писала, как ни в чем не бывало, только никаких обращений вроде «миленького» или «Гришеньки» не было, все чинно, словно просто придворному, который и впрямь сидит в карантине.

Орлов изнывал от безделья и продолжал пьянствовать. Все приезжавшие взывали к его благоразумности, сильно в ней сомневаясь среди стойких винных паров, и намекали, чтобы сам отказался от всех должностей и поручений, сам. Григорий согласно кивал, требовал, чтобы выпили большой бокал вина, щедро разбавленного водкой, а когда обнадеженный чиновник выпивал, совал ему под нос здоровенный кукиш:

— Вот это видел?!

Но пока был только смех. Когда появился сам Панин, стало ясно, что шутки кончены. С Орлова даже половина хмеля слетела: