Во время нашей беседы мне сказали, что два моих брата-солдата Илья и Петр уже вернулись домой из распускаемой царской армии. И мне нестерпимо захотелось поскорее увидеть горячо любимых отца, братьев-фронтовиков и вообще всех родных, от которых меня отделяло каких-то двадцать с небольшим верст. Я засобирался уходить.

— Куда ты пойдешь в такую-то даль на ночь глядя, — удивилась крестная. Действительно, уже наступали сумерки. Но я заупрямился: пойду и пойду.

Видя мою решимость, Мясниковы не стали меня больше уговаривать ночевать у них. Объяснив мне, через какие деревни мне следует держать путь в Парфеньево, меня отпустили. Свой чемоданчик я все же согласился оставить у них, а они привезут его потом. И вот я в жакетном костюме, в легких ботинках, с черной шляпой на голове и ватным пальто через руку вышел из Воскресенского и зашагал домой к отцу, к родным, которых я не видел более четырех лет.

В начале мая дороги в наших краях бывают еще грязные. Но я не обращаю на это внимания, хотя и выбираю по возможности, где посуше ступать.

Я прошел уже верст пять. Миновал деревню Игнатово, иду дальше. Слева в версте расстояния виднеется родное село моей матери Сасеево. Но я иду мимо. Стемнело. Выбирать посуше тропинку вдоль дороги уже не приходится. Грязь хлюпает под ногами, но она меня не беспокоит. Я боюсь, как бы мне не сбиться с дороги и не уйти не в ту сторону. А до Парфеньева еще так далеко. Надо еще пройти деревни Спасское, Фальково, Кузьма-Демьян, Шамары и поместье Павловское, где особенно грязно, а оттуда уже до цели каких-нибудь пять верст.

Я устал от непривычной дороги, но не раскаиваюсь, что не остался ночевать в Воскресенском. Только бы не сбиться с пути! Вон уже в деревнях в окнах нет ни одного огня.

Вдруг — какое счастье! — меня догоняет подвода. В темноте я различаю, что на телеге сидит мужчина. Быть может, нам по пути?!

— Дяденька, вы куда едете? — бросаюсь я к телеге и прошу: — Ради бога, не гоните лошадь, я пойду за вами, чтоб не сбиться с пути.

— А ты куда идешь? — в свою очередь спрашивает мужчина.

— В Парфеньево, дяденька, — отвечаю я.

— В Парфеньево? — удивляется мужчина. — А к кому ты? Чьего ты дому?

— К Григорию Ивановичу. Я сын ему. Иду из плена.

— Так ты Федор, Федюшка! — вскрикивает мужчина и подвигается на телеге. — Садись, садись, подвезу. Я еду в Софроново, — поясняет он.

Эти слова звучат для меня как музыка. Я сажусь на телегу и вижу бородатое лицо ее хозяина, который, улыбаясь, спрашивает:

— Ты слышал про софроновского кузнеца Александра Ивановича Курочкина? Вот это я и есть.

— Как же! Как же! — радостно отвечаю я и жму ему руку.

За разговорами время прошло быстро. Мы довольно легко одолели «гиблые места», то есть особенно топкие и грязные места дороги. И вот телега из перелеска выкатилась в поле, и в версте от себя я увидел белую колокольню над спящим селом, а чуть левее деревню Софроново.

Возле поворота на мост через речку Верексу Александр Иванович остановил лошадь и сказал:

— Ну, Федя, вот я тебя и подвез, а теперь дойдешь сам.

Я от всей души поблагодарил его. Он свернул налево, и его телега застучала по мосту, а я с замирающим сердцем, пройдя немного прямо, увидел перед собой справа белую ограду кладбища и за ней различил приметный крест на могиле матери. Я останавливаюсь и с чувством крещусь на могилу. Слева темнеют рядом три овина, и один из них, средний, — отцовский.

А вот передо мной в самом начале села и отцовский дом. В окнах темно. Дальше видны другие дома. Нигде ни огонька. Ночь. Все село спит.

Я всхожу на крыльцо. Перевожу дыхание. В груди и сладко и тревожно. Вот сейчас я своим стуком разбужу отца, подниму на ноги всю его семью.

Я стучу. Мгновенье жду. Стучу еще раз. В сени кто-то вышел. Чувствую, что отец. За входной дверью его голос:

— Кто там?

Говорю изменившимся голосом:

— Откройте!

— Да кто стучит-то в такую пору? — Отец медлит открывать дверь и говорит: — Разные ведь теперь люди ночью стучать могут.

Значит, тятенька не узнал меня по голосу. Говорю опять спокойнее:

— Откройте и увидите кто.

— Господи, да это уж не Федя ли? — вскрикивает негромко отец, распахивает дверь, и я чувствую, как он обнял меня, а его теплые со сна губы сквозь усы и бороду крепко целуют меня.

Мы входим в избу. Я крещусь на иконы в переднем углу, а отец торопливо зажигает лампу и радостно зовет:

— Матка, Илюша, Петя, Шурка, вставайте, Федя пришел!

Проснулась и торопливо оделась мачеха. Из другой комнаты вышли два статных светлоусых парня и круглолицая девушка — мои старшие братья Илья и Петр и младшая сестра Шура. Все поздоровались, перецеловались, и началась радостная тихая суматоха. Тихая, потому что на печи спало еще четверо обитателей этого дома — дети от трех до одиннадцати лет, мои братья и сестры по отцу Коля, Боря, Нина и Маша. Они не проснулись. Отец подавал мне переодеться, мачеха тихо собирала на стол. Илюша с Шурой возились у самовара, а Петя глядел на меня, не находил, что сказать, и молча улыбался, сидя на лавке.

Наконец все сели за стол, на котором приветливо сиял медными боками и мурлыкал ярко начищенный к празднику кипящий самовар. Все стали угощать меня деревенской праздничной едой, что оказалась в наличии от пасхального разговения после Великого поста. Все с восхищением слушали мой рассказ о побеге и смотрели на меня как на героя.

Но вот ночной ужин окончен. Надо ложиться спать. Я вместе с братьями и сестрой вошел в комнату-пятистенок и увидел там кровать, на которую легла спать Шура. Илюша и Петя спали на полу, на двух соломенных постельниках без простыней. Я лег вместе с Петей. Отец и мачеха спали в избе, то есть в первой комнате дома, тоже на соломенном постельнике, положенном на лавку с приставленной к ней скамейкой. Четверо малышей, как я уже сказал, спали на печи. Так, на всех десять человек нашей семьи в доме имелась только одна кровать.

После многих тревожных, проведенных в побеге из плена суток я спокойно и крепко уснул среди родных, под отцовским кровом.

На другой день после моего возвращения из плена утром завтракать за стол село десять человек, то есть родители и восьмеро детей: четверо старших от первой жены отца — нашей матери — и четверо младших от второй. Но здесь были еще не все его дети. Самая старшая дочь Ираида была замужем в соседней деревне Поляне, имела пятерых детей и вместе со своим неловким на крестьянскую работу мужем, бывшим рабочим-жестянщиком, билась в отчаянной нужде. Жили они в старенькой покосившейся избе с соломенной крышей.

Самый старший сын Василий, тоже рабочий-жестянщик, с женой и тоже пятерыми детьми, был отделен от отца, жил в Москве, но военное ненастье выгнало его из города в родное село, где он получил надел земли, с трудом построил маленький домик, завел корову, купил чуть живую клячу и начал хозяйствовать. Но кляча вскоре пала, а какое крестьянство без лошади?! Он поступил почтальоном и стал на казенной лошади возить почту — это уже при советской власти — и, как советский служащий, получать зарплату и скудный продовольственный паек. Но одного пайка на семь ртов было мало. И вот он, собрав в мешок свои жестяницкие инструменты, отправился зарабатывать хлеб для семьи в «сытую» Нижегородскую губернию, а некоторые из его детей пошли по деревням просить подаяния. Отчаянней нужды не придумаешь!