— Признайся за нее, — сказал судья Уленшпигелю.

Но тут Сооткин посмотрела на сына широко раскрытыми, как у покойника, глазами. И понял Уленшпигель, что говорить нельзя, и, не сказав ни слова, заплакал.

Тогда судья сказал:

— Эта женщина твердостью духа не уступит мужчине, — посмотрим, как она будет себя вести, когда мы начнем пытать ее сына.

Сооткин не слышала слов судьи — от страшной боли она потеряла сознание.

Лекарь не пожалел уксуса и привел ее в чувство. Уленшпигеля раздели догола, и так он стоял нагой перед матерью. Палач сбрил ему волосы на голове и на теле и осмотрел, нет ли где какого подвоха. На спине у Уленшпигеля он обнаружил черное родимое пятно. Несколько раз он втыкал в это место длинную иглу, но так как оттуда потекла кровь, то он решил, что ничего колдовского пятно в себе не заключает. По приказу судьи Уленшпигель был привязан веревками за руки к блоку, подвешенному к потолку, так что палач по воле судей мог рывком поднимать и опускать свою жертву, что он и проделал с Уленшпигелем девять раз подряд, предварительно привязав к его ногам две гири весом в двадцать пять фунтов каждая. После девятого рывка на запястьях и лодыжках лопнула кожа, кости ног начали выходить из суставов.

— Сознавайся, — сказал судья.

— Не в чем, — отвечал Уленшпигель.

Сооткин смотрела на сына, но не имела сил ни кричать, ни просить. Она лишь вытянула руки и шевелила окровавленными пальцами, как бы моля избавить ее от этого ужасного зрелища.

Палач еще раз вздернул и опустил Уленшпигеля. Кожа на лодыжках и запястьях лопнула еще сильнее, кости ног еще дальше вышли из суставов, но он даже не вскрикнул.

Сооткин шевелила окровавленными руками и плакала.

— Скажи, где прячешь деньги, и мы тебя простим, — сказал судья.

— Пусть просит прощения рыбник, — отвечал Уленшпигель.

— Ты что же это, смеешься над судьями? — спросил один из старшин.

— Смеюсь? Что вы! Я только делаю вид, уверяю вас, — отвечал Уленшпигель.

По приказу судьи палач развел в жаровне огонь, а подручный зажег две свечи.

Сооткин, увидев эти приготовления, приподнялась, но не могла стать на свои израненные ноги и снова опустилась на стул.

— Уберите огонь! — закричала она. — Господа судьи, пожалейте бедного юношу! Уберите огонь!

— Рыбник! — заметив, что дух ее слабеет, напомнил Уленшпигель.

— Поднимите Уленшпигеля на локоть от пола, подставьте ему под ноги жаровню, а свечи держите под мышками, — приказал судья.

Палач так и сделал. Оставшиеся под мышками у Уленшпигеля волосы дымились и потрескивали.

Уленшпигель закричал, а мать, рыдая, молила:

— Уберите огонь!

— Скажи, где прячешь деньги, и ты будешь освобожден, — сказал судья и обратился к Сооткин: — Сознайся за него, мать!

— А кто ввергнет рыбника в огонь вечный? — спросил Уленшпигель.

Сооткин отрицательно качнула головой в знак того, что ей сказать нечего. Уленшпигель скрежетал зубами, а Сооткин смотрела на него, и ее безумные глаза были полны слез.

Но когда палач, потушив свечи, подставил Уленшпигелю под ноги жаровню, Сооткин крикнула:

— Господа судьи, пожалейте его! Он сам не знает, что говорит.

— Почему же он не знает, что говорит? — задал ей коварный вопрос судья.

— Не спрашивайте ее ни о чем, господа судьи, — сказал Уленшпигель, — вы же видите, что она обезумела от боли. Рыбник солгал.

— И ты стоишь на том, женщина? — обратился к ней судья.

Сооткин утвердительно кивнула головой.

— Сожгите рыбника! — крикнул Уленшпигель.

Сооткин молча подняла кулак, точно проклиная кого-то.

Но вдруг она, увидев, что под ногами сына жарче разгорелся огонь, запричитала:

— Господи Боже! Царица небесная! Прекратите эти мученья! Господа судьи, сжальтесь, уберите жаровню!

— Рыбник! — снова простонал Уленшпигель.

Кровь хлынула у него из носа и изо рта, голову он уронил на грудь и безжизненно повис над жаровней.

— Умер мой бедный сиротка! — воскликнула Сооткин. — Они его убили! И его тоже убили! Уберите жаровню, господа судьи! Дайте мне обнять его, дайте нам вместе умереть! Ведь не убегу же я на своих переломанных ногах!

— Отдайте сына вдове, — распорядился судья.

Затем судьи начали совещаться.

Палач развязал Уленшпигеля, положил его, нагого и окровавленного, на колени к Сооткин, и тут лекарь принялся вправлять ему кости.

А Сооткин целовала Уленшпигеля, плакала и причитала:

— Сыночек мой, мученик несчастный! Если господа судьи позволят, я тебя выхожу, только очнись, мальчик мой Тиль! Если же вы убили его, господа судьи, я пойду к его величеству, ибо вы нарушили все права и законы, и тогда вы увидите, что может сделать бедная женщина со злыми людьми. Но вы отпустите нас, господа судьи. У нас с ним ничего не осталось, мы обездоленные люди, на которых отяготела десница Господня.

Посовещавшись, судьи вынесли нижеследующий приговор:

«Исходя из того, что вы, Сооткин, вдова Клааса, и вы, Тиль, по прозвищу Уленшпигель, сын Клааса, будучи подвергнуты по обвинению в сокрытии имущества, в отмену ранее существовавших на него прав подлежавшего конфискации в пользу его величества короля, жестокой пытке и достаточно суровым испытаниям, ни в чем не сознались, суд за неимением достаточных улик, а также снисходя к плачевному состоянию ваших, женщина, членов и приняв в соображение претерпенные вами, мужчина, тяжкие муки, постановляет из-под стражи вас обоих освободить и разрешает вам поселиться у того горожанина или у той горожанки, коим заблагорассудится, несмотря на вашу бедность, пустить вас к себе.

Сей приговор вынесен в Дамме, в лето от Рождества Христова 1558, октября двадцать третьего дня».

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

* * *

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

— Благодарствуйте, господа судьи! — сказала Сооткин.

— Рыбник! — простонал Уленшпигель.

Мать с сыном отвезли на телеге к Катлине.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

79

В том же году, а именно в пятьдесят восьмом году того столетия, к Сооткин пришла Катлина и сказала:

— Нынче ночью я умастилась чудодейственной мазью, полетела на соборную колокольню и увидела духов стихий — они передавали молитвы людей ангелам, а те уносили их на небеса и повергали к подножию престола Господня. Все небо было усеяно яркими звездами. Вдруг от костра внизу отделилась чья-то черная тень, взлетела на колокольню и очутилась рядом со мной. Я узнала Клааса — он был такой же, как в жизни, и одежда на нем была угольщицкая. «Ты зачем, спрашивает, прилетела на соборную колокольню?» — «А ты, говорю, чего порхаешь, как птичка, и куда путь держишь?» — «На суд, говорит. Ты разве не слыхала трубу архангела?» Он был от меня совсем близко, и я почувствовала, что тело