Канвейлер был человеком германского склада, упрямым, щепетильным и, пожалуй, лишенным чувства юмора. Его собрат по ремеслу Хайнц Берггрюн, который вел с ним дела после Второй мировой войны, описывает его так: «Строгий, словно прусский директор гимназии». По природе Канвейлер был склонен к аскетизму. В 1937 г., когда рынок предметов искусства, несомненно, переживал спад, его пригласил на ужин старый друг и клиент коллекционер Герман Рупф; после ужина Канвейлер сухо заметил: «Я отвык от подобного мотовства и обжорства». Художественному сообществу обыкновенно трудно понять такое самоотречение, и Канвейлер, видимо, оказывался не самым удобным деловым партнером для большинства маршанов. «Он часто улыбался, но почти никогда не смеялся, – вспоминает Берггрюн. – Он был слишком дисциплинирован, чтобы наслаждаться крайностями». Впрочем, он принадлежал к числу тех торговцев картинами, что при ведении дел не полагаются на личное обаяние. Он воспринимал искусство необычайно серьезно и продавал его, словно наделяя неким интеллектуальным и эстетическим преимуществом тех счастливцев, до кого снисходил. Его галерея не отличалась роскошью. Берггрюн говорит, что из своих помещений он изгнал даже цветы. «Все в них казалось стерильным и безликим».

Канвейлер: «Строгий, словно прусский директор гимназии»

Канвейлер никогда не навязывал товар клиенту. Он придерживался мнения, что картины, которые он продает, должны переходить из рук в руки, не запятнанные никакой искусственной рекламой. Он никогда не восхвалял и не торговался. В его глазах достаточной рекомендацией картин был тот факт, что он счел возможным предложить их к продаже. Если его клиент хотел получить какую-то информацию о потенциальной покупке, то сам должен был вступить в диалог с торговцем, а это, по-видимому, было непростой задачей. «Он вознамерился преобразить коммерческий успех в торжество нравственности», – пишет его биограф Пьер Ассулин, намекая, что Канвейлер видел свою миссию в том, чтобы освободить торговлю картинами от любых низменных денежных соображений. Разумеется, столь возвышенный образ мыслей и сам можно превратить в удачную коммерческую стратегию.

У Канвейлера часто покупали картины великие русские коллекционеры начала XX в. Иван Морозов и Сергей Щукин. Он посылал им маленькие черно-белые фотографии последнего Пикассо, которого выставлял на продажу, обычно сопровождая эти снимки краткими посланиями. Эти письма представляли собой полную противоположность агрессивному напору, с которым предлагали свой товар другие маршаны; в них, как правило, содержалось одно-единственное предложение, сформулированное не без категоричности: «Это весьма любопытная картина». Он называл цену, давая понять, что не готов торговаться. Впрочем, иногда он немного уступал, «просто чтобы порадовать клиента», хотя и намекал при этом, что, заставив его снизить цену, покупатель поступил не совсем честно. Анри-Пьер Роше, также приобретавший картины у Канвейлера до Первой мировой войны, вспоминает: «Вскоре после появления кубизма Канвейлер в своей маленькой галерее познакомил меня с кубистическими работами Пикассо и Брака, не сказав ни единого слова. Он именно познакомил меня с ними, его манера была красноречивее любых слов. Одновременно властно и строго он возвестил чудо. Для него кубизм, только что вышедший на сцену, уже стал классикой».

Канвейлер и в самом деле героически защищал кубизм на ранних этапах его развития, когда он сталкивался с почти всеобщим непониманием и, как следствие, не пользовался спросом у покупателей, не желавших тратить на него деньги. Испытания, которые обрушились на Канвейлера во время двух мировых войн, чем-то напоминают судьбу героя греческой трагедии, жертвы злого рока. В начале Первой мировой войны он эмигрировал в Швейцарию, оставив галерею и все свои фонды в Париже. В это время он мог перевезти картины в Нью-Йорк, но посчитал такой шаг излишним, так как, подобно многим, полагал, что война кончится через несколько месяцев. Оказалось, что французские власти конфисковали все его имущество «как вражескую собственность», потому что Канвейлер, несмотря на свою абсолютную приверженность французскому искусству и культуре, так и не отказался от немецкого гражданства. Он вернулся в Париж в 1919 г. и начал кампанию за возвращение отнятого, но так и не вернул свои фонды. Ему осталось лишь скорбно следить за рядом публичных торгов, на которые выставили восемьсот наиболее ценных картин из его галереи, зачастую по нелепо низким ценам, ведь рынок тогда был перенасыщен. Во время Первой мировой войны он лишился картин, так как был немцем; в 1940 г. история повторилась, однако на сей раз потому, что он был евреем. Ему удалось выжить, тихо отсиживаясь во французской глубинке, но в 1946 г. пришлось начать с нуля. Все эти горести могли бы сломить дух человека, не столь убежденного в правильности избранного пути (и праведности собственных деяний), но только не Канвейлера.

Поначалу он мечтал стать музыкантом:

«Как ни странно, я хотел избрать карьеру музыканта, повинуясь тому же побуждению, что заставило меня впоследствии торговать картинами, то есть осознанию, что я рожден не творцом, а посредником в весьма возвышенном смысле этого слова, поскольку композитора из меня не получилось. Позднее, заинтересовавшись живописью, я нашел возможность помогать тем, кого считал великими художниками, быть промежуточным звеном между ними и публикой, расчищать препятствия на их пути, избавлять их от финансовых затруднений. Если у моего ремесла и может найтись хоть какое-то моральное оправдание, то только это».

Чтобы занимать такую позицию, нужно быть абсолютно уверенным в непогрешимости собственных суждений. В концертном зале Канвейлер говорит: «Я с величайшим удовольствием аплодирую понравившейся пьесе, которую освистывают мои противники». Так же обстоит дело и с картинами: «Я с радостью защищаю то, что люблю».

В годы, предшествующие Первой мировой войне, недостатка в противниках, готовых ошикать кубизм, в Париже не наблюдалось. Публика последовательно испытывала приступы ярости от обрушивавшихся на нее волн нового искусства: импрессионизма, фовизма и, наконец, последнего совершенно непостижимого художественного течения, с которым ассоциировал себя Канвейлер, – кубизма. Сам он признавал, что неприятие кубизма внушило ему силы и вдохновило на подвиги. Он с наслаждением вспоминал случай, свидетелем которого стал в 1904 г., на устроенной Дюран-Рюэлем выставке лондонских пейзажей Моне: «Я увидел двоих извозчиков, которые застыли перед окном Дюран-Рюэля, вне себя от ненависти и злобы, и вопили: „Мерзавцам, которые показывают такую мазню, надо выбить стекла!“»

Канвейлер вырос в немецком Мангейме, в состоятельной еврейской семье. Отказавшись от музыкальной карьеры и участия в банковском деле – семейном бизнесе, который мог обеспечить ему уютное и безбедное существование, Канвейлер в самом начале XX в. переехал в Париж, решив стать торговцем картинами. Хотя он и получил небольшое наследство, это был весьма смелый выбор, тем более рискованный, что Канвейлер посвятил себя сложному новому искусству. Он никогда не уставал восторгаться новым искусством, но впоследствии признавал, что ему понадобилось время, чтобы проникнуться им и глубоко понять его. Увидев коллекцию импрессионистических картин, принадлежащую Кайботту, он поначалу не знал, как ее воспринимать. «Увиденное ошеломило меня, вывело из состояния душевного равновесия, – скажет он впоследствии. – Это доказывает, что оценивать и даже просто зрительно воспринимать новую живопись трудно абсолютно всем. Говоря по правде, в тот первый раз картины представились мне непонятным, бессмысленным скоплением красочных пятен, и лишь постепенно я осознал, что на них запечатлен мир, совершенно новый для меня и всех остальных зрителей…» Отсюда он быстро сделал вывод, что должен продавать работы молодых, ныне живущих художников, исключив даже недавно умерших, вроде Сезанна. «Мне показалось, что их время уже прошло, по крайней мере для меня, и что моя роль заключается в том, чтобы сражаться за моих современников».