– Не зли, – говорю я – спокойно, но увесисто, а девочка, запрокинув голову, смеётся. Она ожидала.

Нет. Она ждала. Змея, истинно.

Она…

Склоняется к лицу и, приласкав волосами, выдыхает в губы. Молю о поцелуе, которым девочка не насыщается. Улыбается – змееподобно – и отстраняется – вовсе. Распахивает не до конца задёрнутый балдахин, поправляет сплясавшие на плечи лямки от пеньюара и бедром прижигает трюмо, возле которого смотрится в зеркало и руками прочёсывает густые черничные волосы.

– Можешь подать завтрак, – равнодушно бросает Луна.

– Могу? – подхватываю.

– Мне нужно одеться.

– Меня устраивает это платье.

– Его отсутствие устраивало бы тебя больше, но всё же предпочту сменить наряд.

Девочка покидает спальню, а словно бы голову. Трезвые мысли отходят, накатывает безумство. Не позволю ныне пренебрегать стенами этой комнаты и баловать присутствием иные. Затащу антилопу на своё дерево.

Луна спускается на завтрак. Та Луна, какой я знал её все дни до этого: тишайшая, улыбчивая, любознательная, покладистая. Её прыгающий нрав тешил женское самолюбие, уподобляя мужское самолюбие примитивному рвению. То была игра. Не думалось мне, что за скромным лицом столько буйства и красов.

Велю подойти и, взяв за талию, усаживаю поверх обеденного стола.

– Как это понимать? – спрашивает Луна.

Вызволяю уготовленные инструменты: чернила и иглы.

– Выбирай место, – говорю я.

И девочка прижимается пальчиками к области между двумя наливными дольками груди.

– Уверена?

– Ты там. Уверена.

И девочка расстегивает верхние пуговицы жёлтого платья.

Её красота смеет принадлежат лишь мне, как этим не упиваться?

Укалываю впервой: брови хмурятся, по лбу ползёт морщинка. Приказываю терпеть и ставлю вторую точку, после чего наполняю её чернилами.

– В порядке? – уточняю перед третьим уколом. – Сильно больно?

– Боль от любимых женщины готовы терпеть до безумия долго, – улыбается Луна.

Улыбаюсь в ответ и продолжаю. Её правда.

По окончании процедуры на девочке является из-под вырисованной линии горизонта рассветное солнце. Или закатное? Припухлая краснота не сползает ещё несколько дней…

А затем мы вязнем в лабиринте. Выказав желание отведать гранатов – спелых, блестящих на солнце – уносимся в сад. Я смотрю на Луну, что тянется за дальним, лопнувшим от своего сока и обилия ягод внутри, плодом, срывает его и радушно показывает мне. Однако на протянутую руку утаивает гранат за спиной; игривая улыбка колесит сияющее личико.

Спустя недели наших похождений за гранатом на лужайке вырисовываются силуэты некогда восседавших тел. Дерево остаётся целым; сколько плодов было собрано взаправду?

Я целую плечо спущенного платья, а она поправляет юбку на бёдрах. Сложно представить, чтобы кто-то ещё смел наблюдать за её очаровательными движениями; чтобы кто-то ещё взирал на линии выточенного тела и прижимался губами к мягкой коже на ключицах. Я ревновал, подстрекая самого себя мыслями, и удивлялся глупости незнакомого (каюсь, позабытого) чувства.

Луна хватает брошенный подле нас гранат и надавливает на уже давшую трещину кожуру. Сок бежит по пальцам – алый, кислый; и я слизываю его. Девочка направляет зёрна в рот.

Не удержавшись, очередная печать вливается в её сладкие губы.

– О, бог мой, – то ли обращением, то ли воззванием смеётся Луна, – тебя не остановить?

И я признаюсь, что так сложилось: мне нравилась моя жена.

– Хорошая, наверное, женщина, – забавляется Луна и прикусывает налитые кровью губы.

Гелиос отъезжает по рабочим делам. Вместе с ним отъезжает и хорошая погода. Я восседаю на промятом пятаке лужайки, как вдруг резиденцию Солнца обтачивают тучи и поспешно начавшийся дождь. Непривычные и давно невиданные капли отбивают незримую/неслыханную мелодию; я уношусь – под стрекотания и грохот в небе – в дом. Приходит ливень. Приходит гроза.

Вспоминаю деревню нефтяников, земли которой иссохли и молили о влаге, но боги – ложные – просьбы эти не слышали, а потому осадки не посылали.

В тоске тело моё приземляется на кресло супруга. Я взираю на расписной потолок кабинета и гостиной и – не без духоты душевной – устремляюсь к спальням. Самым лучшим будет проспать сколько-то дней, дабы Гелиос оказался дома как можно раньше, однако ночью меня решает разбудить звон битого стекла. Пугаюсь я или удивляюсь?

Завалившийся на плечи мужской халат спасает от вмиг загулявшего по дому сквозняка. Я спускаюсь на кухню: тяжёлая ветвь, некогда улыбающаяся подле крыльца дома и качелей, лежит на столе для готовки; вокруг неё россыпь из остатков окна. Сумасшедший заливистый ветер подбрасывает занавески и скидывает в кабинете что-то из оставленных бумаг. Не рвусь поднимать их – рвусь закрыть пустующую раму. Выталкиваю мокрую (и от того ставшую в тысячу раз тяжелей) ветвь и случайно колю пальцы об осколки, следом стряхиваю их в позабытую у раковины миску и лужу забрасываю тряпками из обслуживающего шкафчика. Замечаю распахнутую гаражную дверь. Косой дождь окропляет инструменты и рабочее место Гумбельта и ещё один автомобиль с откидным – и по воле случая откинутым – верхом. Отчего слуга пренебрёг правилами и по обыкновению не закрыл гараж?

Как же не хочется выходить…Право, ничего не предвещало непогоды и разгула в небе. Взираю на презрительную и презирающую свору туч, и те раскалываются пополам стремительно несущейся молнией. Грохот опоясывает территорию дома Солнца и все пустыри близ.

Бегу до гаража. Давно позабытый страх велит ощетиниться и спрятаться под крышей. Босые ноги – грязные, с налипшим на щиколотках песком – хлюпают по воде; неровности пола блюдцами набирают ревущий дождь. Проклятая дверь опускается намеренно неспешно. Небо продолжает издыхать, и вдруг ещё большим отчаянием набираюсь я.

Всё ли хорошо с Гелиосом? Успел ли он доехать до запланированного места или остановился в пути? Переждал ли он ливень или не застал его вовсе? А если песочные тропы размоет…как он вернётся? Сколько дней проведёт в дороге?

Набираю полную грудь тоски, а с лязгом металла небо вновь рассекает золотая полоса.

Никогда не была в гараже прежде. И Гелиос его обходил стороной. Машинами занимался Гумбельт, в его же задачи входило выгонять и загонять транспорт, даже если в последующей поездке водителем выступал хозяин дома. Разглядываю кабриолет, которым так гордился супруг. На следующий приём в чей-либо из домов желаю отправиться на нём, дабы ловить обжигающий ветер и пыль, а в моменты сильного зноя прятаться под опускаемой крышей.

Плотные капли бьют по крохотному оконцу, располагающему над рабочим столом. Под одним из ящиков наблюдаю крохотный уголок конверта. С кем прислуга может вести переписку? И прислуга выучен грамоте?