Хлоп! Хлоп-хлоп! Очередная группа недовольных замирением националистов бестолково, но противно осыпает гранатами из подствольников наш передний край. Хлоп! Бум-м! Из гранатомета! Это уже наглость! И снова: Бум-м!!! В ответ беспорядочная стрельба. Начали отвечать спровоцированные бабаевцы.

Тр-рах! Ничего себе! Надо же, Дука решился стрелять, хотя это ему строжайше запрещено! Эх, сейчас бы ему откорректироваться и закидать безобразничающих мулей парой залпов — было бы дело… Только вряд ли он на это пойдет. Но что это? Тр-рах! Тр-рах! И опять: тр-р-трах! Ещё два слившихся в один разрыва! Достоевский удивленно таращит глаза. Гриншпун, наоборот, улыбаясь, зажмуривается и опять головой качает. Лихо! Если бы так мулей затыкали и раньше, когда в этом было больше необходимости! Тыкаю Сержа в бок.

— Ты понял, что серьезные люди делают? Мы с тобой просто мелкие хулиганы!

— Я фигею без баяна!

— Ты себе это со стороны наших «оборонцев» представь! Есть приказ, вместо соблюдения которого две крупные перепалки! — роняет Гриншпун.

Живо представляю себе, как из резиденции президента ПМР приносят по телефону извинения Молдове, обещая немедленно разогнать остатки экстремистов-костенковцев на западном берегу. Всего лишь умолчать, что националисты первыми открывали огонь — и людям, не знающим ситуацию и настроения здесь, такие выводы могут показаться вполне объективными!

— Уходят наши минометчики. Дали прощальный салют, — роняет Жорж.

А ведь верно говорит. Слишком расчетлив Дука, чтобы так явно напрашиваться на неприятности.

Повторяется перекур. Надо же убить время, в течение которого может последовать запоздалый ответ мулей. Колобок без обычного ворчания угощает меня второй сигаретой. Они не идут на пользу его бунтующим кишкам. Его интересы без особого рвения пытается блюсти Достоевский, набивая свою коптильню и лениво ругая меня за отсутствие собственного табака. Наконец Гриншпун идет за гитарой и сведениями о результатах дукиной стрельбы, а мы возвращаемся на базу. Во фляге булькают остатки ликера. На ходу передумываю и отделяюсь от Сержа и Жоржа, сказав, что иду к Колосу. Я ведь так и не дошел до него вчера.

— Только потише, не так, как Семзенис к Дуке, — шутит Достоевский. — Если еще из пушки пару раз гаркнуть, нас точно в клетку запрут!

Колос со своим хозяйством давно уже стоит на Советской улице, в одном из дворов, где нашелся гараж для буксирующего пушку грузовика. Дальним концом, где находятся пожарная часть и рабочий комитет, Советская выходит прямо на центральную площадь. Как говорится, хочешь спрятаться — лезь на видное место. Тротуары и дворы здесь здорово испятнаны минами. Это потому, что на полпути к площади расположен городской следственный изолятор, тоже бывший мишенью для националов. Гвардейцев и ополченцев в нем никогда не было, но румыно-молдавские командиры купились на утку собственной пропаганды, кричавшей о том, что приднестровцы вооружают против молдаван толпы заключенных. Где же еще, как не в СИЗО, у бандитов может быть главный штаб? На самом же деле в изоляторе все время боевых действий продолжали содержать преступников и лишь недавно их под конвоем вывезли в Тирасполь.

Было время, артиллеристы Колоса дневали и ночевали в наших кварталах в готовности на руках выкатить орудие туда, где движется враг. Поутихло — отошли назад и стали на автотягу. Разное оружие — разные масштабы. Мало ли где могла понадобиться пушка?! А со второй декады июля, когда возобновились переговоры о прекращении приднестровского конфликта, ирония судьбы понемногу дошла до того, что они давно не знают, от кого им больше прятаться — от румын или наших приднестровских начальников и комиссий.

Войдя в колосовский двор, вижу весь его расчет, лениво сидящий на обсаженной кустиками лавочке у добротного каменного гаража.

— Что за война была? — спрашивает Колос. — Мы уже коня запрягли — шутка ли, Дука развоевался!

— Ты же слышал, ему вчера бутыля отдали — мины солить. Тары не хватило. Остаток пришлось перекидать!

— В кого?

— Да ни в кого. Обычный идиотский обстрел из гранатометов и подствольников был.

— Я так сначала и подумал. Но вторая часть пьесы слушалась вполне… Короче, достали вы Дукермана, и он сбрендил окончательно!

— Полагаю, так.

— Докладывай, сколько гопников завалено этим идиотизмом?!

— Понятия не имею.

— Так чего ты сюда пришел, если ни черта не знаешь?

— Ешкин свет, Колос, че ты заелся? — это наводчик его говорит. — Он сам с утра двух мулей с пулеметом хрястнул! Ну и жеранул потом за упокой, видишь, глазки масляные! Подшофе только дурак за новостями будет бегать.

— Неужто правда? — Колос настраивается на новую тему.

— Возможно.

— Не скромничай! Куча народу вместе с Джоном видели, как они в рай отошли!

— Долбическая сила! — радостно удивляется заряжающий.

— Вот они тебе пусть и подтверждают! А я говорю, возможно! Вот пощупаю или понюхаю, как завоняются, снова приду к вам, хрястнусь башкой о станину и заору: уничтожил, истинный крест! Помилуй мя, убийцу, господи!

— Не юродствуй, богохульник! Говори, зачем пришел!

— Бесчувственный ты человек, Колос! Попрощаться я пришел. С вами и вашей красавицей тоже!

Демонстративно отворачиваюсь от них и иду к пушке. Протянув руку, касаюсь ладонью ствола с тремя звездочками и знакомых вмятин вверху щита. Возникает щемящее чувство, будто я прощаюсь не с механизмом, а с человеком. В конце июня — начале июля, когда перед нами были румынские танки и мули в любой момент могли перейти в наступление в попытке снова занять город, главная наша надежда была на нее. Само присутствие ее за спинами грело нас и пугало мулей, боявшихся ее железного, огненного плевка! Из страха перед ней они так и не заняли несколько выгодных для них домов. Когда у тебя или у твоих друзей пушка — у тебя все равно как втрое больше друзей и можно удержать позицию, которую при других условиях удержать было бы невозможно…

— Спасибо, красавица, — шепчу я, гладя шершавый ствол.

Возвращаюсь к Колосу и его ребятам.

— Ну что же, хлопцы… До свиданья?!

Колос встает, за ним поднимаются и его парни.

— Да, друг. Ночью уходим. Как воры. Такая нам выпала благодарность… — криво усмехается он. — Как в воду Юрий Саныч глядел. Я было удивлялся, чего он злится и осторожничает, нас обратно в батальон не взял… От разоружения паршивого этого, от его ареста до сих пор опомниться не могу. А в слухи о смерти — не верю. Эх, вмазать бы напоследок по гадам, как Дука… Да ты не грусти! Еще увидимся!

— Ну я пошел.

— А сто грамм?

— Не стоит, ребята, не в них дело.

Отходя, оборачиваюсь и на прощанье машу им рукой. Они лениво и вразброд салютуют в ответ. На обратном пути заскакиваю во двор, где стоял Дука, но никого там не нахожу. И вот уже наш дом.