— А Модесту вы тоже изучали?

— Я уже говорил вам, кажется, — возразил карлик, — что моя жизнь принадлежит ей так же, как Франция принадлежит королю! Понимаете ли вы теперь, зачем я занимался в Париже шпионством? Никто не знает лучше меня, сколько благородства, гордости, преданности, непосредственности, неисчерпаемой доброты, истинной веры, веселья, знаний, чуткости, приветливости заключено в душе, сердце и уме этого очаровательного создания!..

Бутша вынул платок, чтобы смахнуть слезу, и Лабриер долго жал ему руку.

— Я буду жить в ее сиянии! Каждое ее чувство находит отклик во мне. Видите, до чего крепко мы связаны, почти как природа и бог — светом и глаголом. Прощайте, сударь... Ни разу за всю мою жизнь я так много не болтал; но, увидев вас перед ее окнами, я понял, что вы ее любите по-моему.

Не ожидая ответа, Бутша оставил несчастного влюбленного, чье сердце преисполнилось радостью после этого разговора. Эрнест решил подружиться с Бутшей, не подозревая, что за многословием клерка скрывалось желание найти союзника в доме Каналиса. Какие только мысли, решения, планы не чередовались в голове Эрнеста, отгоняя сон! А его друг Каналис спал сном триумфаторов, сладчайшим после сна праведников.

За завтраком оба друга сговорились провести вечер следующего дня в Шале и впервые принять участие в провинциальном развлечении — в партии виста «по маленькой». Но чтобы скоротать время, они приказали оседлать лошадей, ходивших также в упряжке, и объехали окрестности, о которых они имели такое же смутное представление, как о далеком Китае, потому что Францию хуже всего знают сами французы.

Раздумывая о своем положении несчастного и презираемого вздыхателя, Эрнест занялся почти таким же разбором своих переживаний, как после вопроса, заданного Модестой в начале переписки. Несчастью приписывают свойство развивать добродетели, но оно развивает их только у добродетельных людей; поэтому такой чисткой совести занимаются лишь те, кто обладает врожденной нравственной чистоплотностью. Лабриер дал себе слово переносить все страдания со стойкостью спартанца, сохранять свое достоинство и ни в коем случае не унижаться до подлости, меж тем как Каналис, ослепленный огромным приданым, решил ничем не пренебрегать ради того, чтобы пленить Модесту. У одного основной чертой была преданность, у другого — эгоизм, и в силу нравственного закона, довольно странного по своим последствиям, они привели этих двух людей к намерениям, противоположным их натуре. Человеку, занятому исключительно собой, предстояло разыграть самоотверженность, тогда как человеку, готовому все сделать для других, — удалиться на Авентинский холм[87]гордости. Это явление наблюдается также в политике. Люди, причастные к ней, нередко выворачивают свой характер наизнанку, а публика теряется в догадках, не зная, какая же сторона лицевая.

После обеда друзья узнали от Жермена о прибытии обер-шталмейстера, которого Латурнель должен был ввести в тот же вечер в дом Миньонов. Г-жа д'Эрувиль нашла средство сразу же оскорбить нотариуса, передав этому достойному человеку через лакея, чтобы он явился к ней, вместо того чтобы попросту послать к нему своего племянника, — Латурнель всю жизнь вспоминал бы о посещении обер-шталмейстера. Низенький нотариус пришел, но, получив от его светлости приглашение отправиться с ним в коляске в Ингувиль, отказался, заявив, что должен сопровождать туда жену. Догадавшись по его недовольному виду, что была допущена какая-то оплошность, герцог сказал ему любезно:

— Если разрешите, я буду иметь честь заехать за вашей супругой.

Несмотря на явное возмущение деспотичной г-жи д'Эрувиль, герцог выехал вместе с нотариусом. Упоенная радостью при виде коляски, остановившейся у ее подъезда, и лакеев в королевской ливрее, которые откинули подножку этого великолепного экипажа, г-жа Латурнель настолько растерялась, что не сразу вооружилась перчатками, зонтиком, ридикюлем и достоинством, особенно когда узнала, что обер-шталмейстер лично заехал за ней. Уже сидя в коляске и расточая любезности маленькому герцогу, она воскликнула в порыве великодушия:

— А как же Бутша?

— Захватим и Бутшу, — сказал герцог улыбаясь.

Из гавани сбежались люди, привлеченные блеском этого экипажа, и, увидев в коляске трех маленьких мужчин и долговязую, сухопарую женщину, стали переглядываться со смехом.

— Если их припаять одного к другому, тогда, может, и получился бы подходящий кавалер для этой жерди! — сказал моряк из Бордо.

— Не надо ли вам, сударыня, еще что-нибудь захватить с собой, — шутливо спросил герцог, перед тем как отдать лакею приказание трогаться.

— Нет, ваша светлость, — ответила жена нотариуса и, густо покраснев, взглянула на мужа с таким видом, словно спрашивала: «Что я сделала плохого?»

— Его светлость оказал мне большую честь, обозначив мою жалкую особу словами что-нибудь, — заметил Бутша. — Ведь бедный клерк вроде меня попросту ничто.

Хотя это и было сказано со смехом, но герцог покраснел и промолчал. Великим мира сего никогда не следует подшучивать над людьми, стоящими ниже их. Шутка — это игра, в игре же всегда заложено понятие о равенстве. Вот почему во избежание неудобств этого временного равенства игроки имеют право не узнавать друг друга, как только партия окончена.

Предлогом для визита обер-шталмейстера послужило одно крупное дело: он хотел сделать доходным огромное пространство земли, бывшее когда-то морским дном и заключенное между устьями двух рек. Эти земли были присуждены государственным советом дому д'Эрувилей в полную собственность. Вопрос шел всего-навсего о том, чтобы построить плотины, осушить илистый грунт на полосе длиной в километр и площадью в 1200—1600 арпанов, прорыть каналы и проложить дороги. Когда герцог д'Эрувиль рассказал о расположении этих земель, Шарль Миньон обратил его внимание на необходимость выждать, пока природа укрепит зыбкую почву, покрыв ее растительностью.

— Только время, которое по воле провидения обогатило ваш дом, герцог, способно довести до конца это дело, — сказал он в заключение. — Благоразумнее всего было бы выждать лет пятьдесят, прежде чем приниматься за такие работы.

— Надеюсь, это не последнее ваше слово, граф, — ответил герцог. — Приезжайте в Эрувиль и познакомьтесь на месте с положением вещей.

Шарль Миньон ответил, что всякому капиталисту необходимо обдумать подобное дело на досуге, дав таким образом г-ну д'Эрувилю повод вновь посетить Шале. Модеста произвела большое впечатление на герцога, и он стал просить о чести принять ее у себя, говоря, что его сестра и тетка много слышали о мадемуазель Миньон и будут счастливы с ней познакомиться. В ответ на это Шарль Миньон предложил лично представить дочь обеим дамам, когда приедет к ним с приглашением на обед, который он собирается дать по случаю новоселья, как только переедет в виллу, на что г-н д'Эрувиль ответил согласием. Синяя орденская лента, титул, а главное, восторженные взгляды герцога не оставили Модесту равнодушной, но она проявила много такта, благородства и умения себя держать. Герцог удалился с явной неохотой, получив приглашение бывать каждый вечер в Шале ввиду всеми признанной невозможности для придворного Карла X провести хоть один вечер без партии в вист. Таким образом, на следующий вечер Модеста должна была увидеть одновременно трех своих поклонников. Что бы ни говорили молодые девушки и как бы ни требовала логика сердца всем пожертвовать избраннику, все же весьма лестно быть окруженной поклонниками — людьми выдающимися, знаменитыми или носителями громкого имени, которые стараются блеснуть перед вами или вам понравиться. Пусть даже Модеста проиграет от этого в глазах читателей, но, как она признавалась впоследствии, чувства, выраженные в ее письмах, поблекли перед удовольствием вызвать столкновение трех столь различных умов, трех претендентов, из которых каждый мог бы своим предложением оказать честь самому требовательному семейству. Тем не менее к ее самолюбивому торжеству примешивалась грусть, не лишенная озлобления, — следствие глубокой сердечной раны, хотя Модеста и уверяла себя, что все это просто неудача. Поэтому, когда отец сказал ей улыбаясь: