После ухода доктора Анна Терентьевна принялась готовить зловонный отвар, который выручал ее обожаемого покойного отца при желчных припадках. Артемьевна предложила попарить Павлу Терентьевичу ноги, чтоб дурные мысли отлили у него от головы. «Слава богу, Лиза под замком и не видит этого ужаса, – шептала Анна Терентьевна, помешивая длинной ложкой в кастрюльке с отваром. – Даст бог, все наладится!»

Надеялась она зря. Павел Терентьевич вскоре призвал сестру к своему одру и прошептал лишь два слова: «Виктория» лопнула!» От этого сообщения побледнела и Анна Терентьевна.

«Виктория» была паевым пароходным обществом. Оно вот-вот должно было открыть на Нети регулярное торговое и пассажирское судоходство и на корню забить отсталые и патриархальные компании, которые уже имелись – «Ермолай Забродов» и «Уник». Их осадистые, прокопченные, медлительные посудины с нелепыми названиями «Ермолай», «Голубка» и «Благословение вод» считались обреченными – ведь чуть ли не в самой Англии были заказаны «Викторией» и шли в Нетск Северным путем суда неправдоподобно элегантные, белоснежные, стерляжьей грации и быстроты. Все знали их имена – «Виктория» и «Витязь».

Фотографии этой блистательной пары то и дело мелькали в нетских газетах.

Быть пайщиком «Виктории» в последние два года стало очень модно. Все приятели Павла Терентьевича приобрели акции, а сам он так увлекся пароходным делом и перспективой пароходных прибылей, что вложил в «Викторию» все свои сбережения. Туда же пошли скудные полторы тысячи, которые достались Анне Терентьевне после кончины обожаемого отца, прожившего тамбовское имение и почти все остальное.

И вот все пошло прахом! «Виктория» оказалась дымом, мечтой, фантомом. Не фантомом даже, грандиозным надувательством, которое разорило пропасть народу и оставило Павла Терентьевича только с тем достатком, какой был у него сегодня в кармане в виде пятидесяти двух рублей. Опустела солидная контора «Виктории», обставленная дубовой мебелью и увешанная фотографиями и акварелями на морские темы (эти изображения и давались в газеты). Трухой оказались красивые акции, на которых в розово-дымчатом колорите отпечатаны были и океанские виды, и хитросплетения каллиграфических завитков, и нагие девы, нескромно обнимавшие якоря. Все исчезло в одну ночь! Исчез директор конторы, длинноусый англичанин Харрисон, умевший говорить и с шотландским, и с малороссийским акцентом. Исчезла его машинистка мадемуазель Самсонова в роговых очках и пароходно-белоснежной блузке. Бухгалтерскую часть вела в «Виктории» пара неприметных и учтивых молодых людей. Они тоже пропали, причем вместе с деньгами пайщиков. Вся четверка умудрилась раствориться в воздухе – ни на пристани, ни на вокзале, ни на извозчичьей бирже они не появлялись. Никто не приметил их отъезда и не знал, куда они делись. По городу пошли слухи, что Самсонова, удирая, переоделась мужчиной, а Харрисон с бухгалтерами надели дамские платья. Только так они и могли незаметно покинуть город.

С крахом «Виктории» семья Одинцовых была разорена и начисто лишена обеспеченного будущего. То, что брат и сестра отложили на старость, а также Лизино приданое перестали существовать. Но главная беда была, оказывается, не в этом.

– Анюта, я чудовище! Я подлец, мне нет прощенья! – стонал Павел Терентьевич, комкая одеяло бледной, почти неживой на вид рукой. – Вас с Лизой ждет позор!

– Бредит! Дай-ка компресс, – вздохнула Анна Терентьевна.

Она приняла из Матрешиных рук кусок полотна, вымоченного в холодной воде, и приложила его ко лбу брата вместо прежнего, нагретого.

– Нет, это не бред, – твердил Павел Терентьевич. – Пусть только Матрена выйдет.

Матреша, вспыхнув, выбежала вон. Павел Терентьевич пригнул сестрино лицо и шею к себе и едва слышно прошептал:

– Я вчера, Анюта, взял у себя в обществе, в кассе, десять тысяч.

– Зачем? Надо все немедленно вернуть! – всполошилась Анна Терентьевна.

– В том-то и дело, что нельзя. Я их вчера же снес в «Викторию». Если б я знал!

– Но зачем, зачем ты это сделал? – запричитала Анна Терентьевна. Ее лицо от ужаса и неудобного наклоненного положения налилось тяжелой синевой.

– Игнаша Пианович сказал, что если сегодня… то есть вчера… внести недостающую до пятнадцати тысяч сумму, будущие дивиденды увеличатся вдвое. Надо было успеть до вчерашнего числа включительно! К тому же пайщики, внесшие деньги именно вчера, должны были получить премию в десять тысяч. Это было тайное распоряжение петербургского руководства. Никто, кроме Игнатия, не знал.

– А Игнатий как проведал?

– Ты же помнишь, Анюта, эта Самсонова, в очках, была влюблена в него, как курица. Она и сказала по секрету… Я десять тысяч отнес, а Игнатий восемь…

– Боже мой, какая глупость! – застонала Анна Терентьевна.

– Теперь понимаю! И Игнатий тоже. Но вчера все казалось таким очевидным! Представь, я вношу эти десять тысяч, а через два дня получаю их назад в виде премии. Да еще и дивиденд удваивается!

Анна Терентьевна наконец выпрямилась и зарыдала в платок.

– Где мы возьмем теперь эти десять тысяч? – говорила она, давясь слезами. – Вдруг в твоей конторе уже хватились?

– Мне только послезавтра отчитываться…

– Но за два дня ничего не продашь! Даже наш дом десяти тысяч не стоит…

Павел Терентьевич прошептал:

– Мне остается только умереть, Анюта. Я сам страстно этого желаю. Не знаю только, успею ли справиться за полтора дня.

– Замолчи, Павел!

Анна Терентьевна отошла к окну. Безнадежно будний день серел на Почтовой улице. «Лиза теперь нищая, – думалось несчастной тетке. – Когда я была в ее возрасте, наши дела были расстроены. Но я смогла закончить образование, меня вывозили в свет, я имела успех, и если б не тот случай… А Лиза? Жить в нищете с ее наружностью, с ее нравом, с ее ранней чувственностью! Да она просто погибнет!»

Траурная туча медленно стлалась вдоль горизонта. Темнело. Гостей сегодня не звали. Павел Терентьевич тихо заснул в своих высоких подушках (особым образом, для больных, взбивать подушки Анна Терентьевна выучилась в лазарете Павловского института).

К вечеру зашел Игнатий Феликсович Пианович. По случаю краха «Виктории» он облачился в тот же темный костюм, в котором хоронил Зоею. Или он до сих пор был в трауре? Он немного осунулся и стал серьезнее. Малиновый рот в обрамлении аккуратной растительности не улыбался, глаза-изюмины сочувственно щурились.

Пианович поцеловал руку Анны Терентьевны и спросил:

– Павел у себя?

– Павел болен, – ответила Анна Терентьевна и разрыдалась.

Она сама удивилась, откуда взялось у нее столько слез после целого дня беспрерывного плача. Она даже не успела вовремя выхватить из рукава платочек, два кривых потока моментально проложили себе путь по свежепудреным щекам.

– Полно, дорогая Анна Терентьевна, – сказал Пианович своим задушевным адвокатским голосом. – Бог милостив! Что с Павлом?