Итак, на этот раз Гарсиа Маркес вел еще более жалкое существование, чем когда-то в Боготе, и приучил себя не обращать внимания на свои материальные потребности. Даже по меркам обитателей побережья одевался он отвратительно — носил жуткие цветастые рубашки (обычно больше одной у него никогда не было), клетчатые пиджаки, черные шерстяные брюки от какого-нибудь старого костюма, канареечно-желтые носки, собиравшиеся у лодыжек, и пыльные мокасины, которые он никогда не чистил. У него были реденькие усики и кудрявая лохматая шевелюра, которой редко касалась расческа. Даже после того как в его распоряжение предоставили комнату Франка Мунеры, спал он там, где настигала его усталость или приближающийся рассвет. Он был тощ, как палка, и друзья, тронутые тем, что он никогда не унывает, не жалеет себя и не просит о помощи, частенько в складчину кормили его и приглашали участвовать в ночных похождениях.

Друзья и знакомые о Маркесе отзывались по-разному. Многие, особенно те, кто во вкусах и привычках придерживались традиционализма, считали, что его эксцентричность граничит с безумием, и зачастую видели в нем гомосексуалиста[300]. Даже друзья, например Рохас Эрасо, оглядываясь назад, говорят, что он был размазней («такой хороший мальчик»)[301]. И Рохас, и еще один его друг, Карлос Алеман, вспоминают, что Маркесу свойственно было ребячество, ходил он вприпрыжку — от этой походки он никогда не избавится, — имел обыкновение пускаться в пляс, если кто-то озвучивал ему новую идею или его самого посещала интересная идея для рассказа[302]. По словам его знакомых, в ожидании обеда он всегда барабанил пальцами по столу или по тому, что было под рукой, напевал — тихо или громко; из него вообще всегда лилась музыка[303].

Гарсиа Маркес усваивал все, чему учили его новые друзья и коллеги. В удивительно раннем возрасте у него сформировались ключевые идеи относительно своей профессии. Например, он очень проникся заявлением Бернарда Шоу о том, что тот отныне намерен посвятить свою жизнь придумыванию рекламных лозунгов и зарабатыванию денег. Гарсиа Маркес по этому поводу заметил, что это — пища для размышлений для тех, кто подобно ему самому «решил писать из коммерческих соображений, а потом понял, что пишет ради славы»[304].

В Картахене жизнь текла по заведенному порядку. На занятиях в университете Маркес бывал редко, но не все профессора отмечали посещаемость, да и преподаватели из либералов симпатизировали молодому журналисту, вступавшему в схватку с цензурой и властями в целом, которые не раз присылали в редакцию военные отряды, чтобы запугать персонал. Маркес особенно ценил свои отношения с Густаво Ибаррой Мерлано. Специалист по Античности, тот окончил педагогический институт в Боготе и теперь преподавал в местном колледже, находившемся всего в нескольких ярдах от редакции El Universal. Ибарра Мерлано уже был добрым другом Рохаса Эрасо. Общение с ними обоими ничего не стоило Гарсиа Маркесу в плане денег — и не ставило его в унизительное положение, когда ему приходилось принимать милостыню, — потому что, собираясь вместе, они не пили и не шатались по вечеринкам, а говорили о высоких материях — о поэзии, религиозной философии и т. п.[305]

У Гарсиа Маркеса также были друзья и с менее серьезными наклонностями. Прежде всего это братья де ла Эсприэлья, Рамиро и Оскар. С ними он встречался от случая к случаю в 1948-м, чаще — в 1949 г. Они увлекались политикой, исповедуя радикальный либерализм и даже марксизм, но не забывали и про мирские удовольствия. Вместе с ними и другими, им подобными, Гарсиа Маркес участвовал в попойках и посещал бордели. Три удивительно провокационные статьи, опубликованные в июле 1948 г., позволяют предположить, что в то время Маркес был очарован некой молодой «ночной бабочкой» и, возможно, под ее влиянием у него начало формироваться определенное отношение к любви и сексу, которое позже найдет отражение в его творчестве. В первой статье, вполне откровенно описывая анатомию молодого женского тела, он созерцательно рассуждает: «Подумать только, что во всем этом однажды поселится смерть», а в заключение пишет: «Подумать только, что от той боли, какую я испытываю, находясь в тебе, вдали от собственной сущности, однажды найдется навсегда исцеляющее лекарство»[306]. Пожалуй, и к лучшему, что картахенские матроны из семей католиков реакционного толка не читали El Universal, ведь для них это было бы равносильно тому, чтобы пройтись голыми по площади Боливара.

Ко времени написания той третьей статьи молодой писатель открыл для себя одну ключевую мысль, которая позже обретет классическую форму в романе «Любовь во время чумы»: любовь может длиться вечно, но более вероятно, что она расцветает и умирает в кратчайший промежуток времени, как болезнь[307]. Мало кто из приезжих мужчин быстро забывает впервые увиденных ими легкомысленно одетых чувственных женщин таких портовых городов Карибского моря, как Картахена или Гавана, а молодой Гарсиа Маркес жил в приморском регионе в эпоху самого расцвета проституции на Карибском побережье. Что касается серьезных респектабельных девушек, по словам Рамиро де ла Эсприэлья, Маркес упоминал только одну — Мерседес. Тогда она была шестнадцатилетней школьницей. «Хотя трудно представить, что она в нем нашла: он был на вид совсем мальчишка — тщедушный, прыщавый, болезненный, хилый, физически неразвитый… Если б вы встретили его на улице, приняли бы за посыльного»[308].

Семья Мерседес и почти все близкие родные Гарсиа Маркеса все еще оставались в Сукре. А вот Луис Энрике жил в Барранкилье и часто приезжал в Картахену на выходные и праздники. «В Картахене Габито делал то же, что и в Боготе: притворялся, будто изучает юриспруденцию, а на самом деле писал»[309]. То была эра великих латиноамериканских исполнителей болеро, таких как трио «Лос Панчос», и Луис Энрике мечтал создать свою собственную группу: «Отца это ужаснуло бы даже еще больше, чем писательское творчество Габито»[310].