– Зарядку можно, – кивнула Жанна. – Я попозже его разомну.

– Вот и славно. А выпить не хочешь?

– Выпить? – удивилась Жанна. Лида определенно много пила. Это было объяснимо, но все же врач думала, что со спиртным, особенно с таким крепким, надо быть поосторожнее – могут ведь быть и проблемы. На Лиде ведь теперь висело все. Сделка по дому прошла благополучно, а это значило, что можно уже начинать готовиться к Германии. Да, Лида шла до конца, и уже было написано письмо, и получен ответ из немецкой частной клиники, в которой имелись оборудование и специалисты, занимающиеся проблемами посттравматических синдромов: параличами, болезнями двигательного аппарата.

– Это же страшные деньги! – только и смогла ахнуть Жанна, когда увидела счета. Нет, не то чтобы она подсмотрела что-то или влезла не в свое дело. Они жили, как мечта Советского Союза – настоящая коммуна, где все общее, за исключением разве что женских стонов по ночам и жарких объятий в одной комнате и тихих слез, и, возможно, бутылки бренди в комнате другой. В остальном – они вместе завтракали, по очереди отводили Машу в детский садик неподалеку, не особенно престижный, но в котором у нее все же появилась подружка. Они закупали продукты по просьбе друг друга, а Лида с Жанной в итоге даже привыкли друг к другу настолько, что стали потреблять совместно кремы и лосьоны.

– А чего тут разводить сантименты. Мажься и не бери в голову, – сказала Лида, махнув в сторону батареи ее баночек-скляночек. Таких, к которым Жанна даже не подходила в магазинах. Да что там, она и в магазины-то такие, где это продается, не ходила. Смешение жанров, слияние нескольких социальных слоев в едином пространстве, центром которого был, конечно же, Павел Светлов. Он лежал в незнакомой комнате, слушая тишину, которая, как обещали врачи, могла оказаться все-таки делом поправимым с помощью слухового аппарата и некоторого усилия с его стороны. А пока тишина все еще звенела единственным звуком пустоты, он лежал и думал о том счастливом миге, когда он встанет и пойдет и выбьет у Лемешева сначала все зубы, за то, что тот, подлец конченый, забрал все деньги – чужие, а не свои, у женщины с ребенком, жены его друга. Ну, ладно, какого там друга, но ведь коллеги! Ведь вместе на все вечеринки, любовницы даже одни и те же!

Сейчас, когда после долгого дня, проведенного наедине с солнечными зайчиками на стене, Павел видел уставшую, но такую живую, такую родную свою жену Лиду, он и сам не понимал, зачем он столько бежал от нее и куда он бежал. К деньгам? К чему они ему, если для нее они ничего не значат. Он наблюдал, с какой легкостью Лидка отказалась от всего того, что имела, как она один за другим теряла друзей, деньги, дом, а на ее лице все равно оставалось то капризное, уверенное в себе выражение, которое ему так нравилось, которое было в ней всегда – всю жизнь. Сколько он ее помнил, а помнил он ее примерно с четвертого класса. И сколько помнил – столько любил.

– Ну, как ты тут? Павлушка, показать фак можешь? Нет? Что ж ты так плохо, надо стараться, – говорила она, подходя к нему вечером. Она садилась на край его кровати и долго смотрела на его лицо. Он так любил эти моменты, он старался улыбнуться, и, кажется, у него даже немного стало получаться. Еще бы, если учесть, сколько времени и сил Павел теперь тратил на тренировки. Он часами заставлял свои пальцы шевелиться, покоряться приказам мозга – он изо всех сил старался, чтобы снова соединить разорванные связи между беспокойной и не очень умной головой и прекрасным, молодым, когда-то таким сильным и теперь разбитым телом. Как жить дальше, он не представлял. А жить приходилось, время тянулось день за днем. Месяц за месяцем. Наступило и минуло первое сентября.

– А кто у нас тут первоклассник?

– Первоклассница! – поправила Жанна Лиду и нацепила на Машину головку бант. Они к тому времени прожили все вместе почти полгода, и за это время Машуня как-то заметно успокоилась, повеселела и даже забегала к папе, просто чтобы поцеловать на ночь.

– Дети хорошо адаптируются, – пояснила Жанна, когда Павел (как уж умел) спросил у нее, нормально ли такое Машино поведение? – Она приняла то, что ее папа теперь такой, что он болеет, но все равно ее любит. И она его тоже. То есть тебя, понимаешь?

– Но я изменюсь, – со слезами сообщал Павел. Он сам никак не мог принять то, что есть. Особенно когда Лида ложилась к нему рядом, поворачивала его лицом к себе, а сама смотрела на него, смотрела и молчала, а потом так и засыпала, не раздеваясь, не меняя позу, не говоря ни слова. И тогда ему хотелось сделать все возможное и невозможное, чтобы прикоснуться к ней, снять с нее или даже сорвать все эти бессмысленные тряпки и прижать к себе. И напомнить, что она – его женщина. А не просто мать его ребенка, из чувства долга остающаяся рядом с калекой. Хотя, если вдуматься, сейчас она именно такой и была – из чувства долга, из чувства любви.

А вот каким боком и почему его старший братец оказался тоже тут, в этой солнечной квартире на неизвестном этаже? Наверное, где-то на десятом. Павла туда занесли только один раз, а гулять вывозили на балкон, с него было видно так много, что этаж должен был быть не меньше десятого. «Старший брат, Алексашка, вот уж трудно было представить, что ты тоже бросишь все и примешься меня спасать! Неужели же все-таки ты меня любишь?» – думал Павел, глядя, как Сашка смешно суетится, пока Жанна делает какую-то процедуру. Еще Сашка самолично кормил Пашку бульоном, а ведь до этого вся их жизнь была один сплошной бой. Черт, да Сашка никогда не мог простить тот факт, что Пашка вообще родился. И увел навсегда взоры ласковой, красивой, хорошо воспитанной и такой магической Эмилии – их матери – в сторону, в свою сторону. И после этого, чего бы только ни делал маленький Пашка, Сашка всегда смотрел на него искоса – как на врага.

Нет, он заботился о нем, он позвал мать, когда Пашка пытался поджечь кусок карбида, чем уберег брата от химических ожогов. И обеспечил отеческий ремень и ожог попы. И так всегда – во всем он сохранял некую позицию, скорее даже позу – защитник, умник и великий старший брат. А сам не удосужился даже спросить, как брат живет, чем, о чем думает, какие у него планы на будущее. Только воспитывал. Лидку возненавидел сразу, как только узнал о ее существовании. И ненавидел все эти годы. Женился на этой пигалице Марине, только чтобы быть не хуже брата. О, эти игры – кому они нужны! И кто сможет понять это раньше, чем пройдет куча лет или даже вся жизнь, которая вся растрачена непонятно на что – на ерунду. На то, чтобы доказать маме, которая уже давно постарела, что ты все-таки лучше, чем этот маленький визжащий комок, который она привезла зачем-то из роддома. Стоило тащить! А посмотри, мама, я еще и стишок выучил, а этот только гадит в подгузник.

Или дело в этой докторше, к которой, признаться, Павел уже так привык. Не странно ли, как Алексашка держит ее за руку, как целует ее в щечку. Ведь она же – доктор! Разве можно с ними, с докторами, спать? Ведь она держала нож над ним, над Павлом Светловым, она знает, что у него внутри, гораздо лучше кого бы там ни было, – она знает его изнутри в буквальном смысле слова.

Эта мысль казалась Павлу ужасно странной. Как казалось странным то, что Алексашка смотрел на него теплыми, а не колючими, как обычно, глазами. Неужели для того, чтобы понять, что они все-таки братья, понадобилось около сорока лет, одна ужасная авария и одна высокая докторша с карими глазами?! Хоть бы Сашка не разругался с ней, хоть бы ему никакая вожжа под хвост не попала – как с Маринкой. А с докторшей надо сразу жениться, хорошая баба, хоть и нервная. Но простая, людей спасает. Где сейчас таких возьмешь! И любит его. Непонятно за что, такого дундука. Павел думал о брате нежно, с любовью. Он вообще всегда, всю жизнь его любил. И очень хотел, чтобы Сашка тоже посмотрел на него как на друга. Всю жизнь хотел, если честно. Еще тогда, в детстве, когда он пытался подглядеть, как старший брат с друзьями с жаром играли в настольный хоккей. А его шпыняли: «Иди, малявка, не мешай. Не лезь ко взрослым парням!» Павел очень хотел быть с ними. И доказать, что он ничем не хуже. И что, доказал? Разругались в пух, принялись мериться, у кого денег больше, машин, баб. А зачем? Только сейчас, лежа в этой (признаться честно, ненавистной) кровати, Павел понимал, как все было глупо. Как глупо было вообще все это – пить где-то в саунах, пока в доме сидит и страдает от одиночества гордая и вредная любимая женщина. Как глупо было не удержать брата от этого его бизнеса косметического, надо было сделать что-то, но хотелось именно, чтобы он разорился. Зачем? Чтобы сказал: «Я был не прав. Надо было тебе тоже с нами в настольный хоккей играть». Так, что ли? Уже нет на свете того хоккея, а мы все пыжимся, пытаемся чего-то доказать друг другу. Как же все глупо! А теперь ведь Сашка все бросил, все потерял и сидит, вернее, бегает тут вокруг всех – и его жены, и его дочери, и докторши этой с испуганными, ни во что не верящими глазами. Еще бы, она все видела, она – хирург. Нет, надо бы ему на ней жениться. Эх, если бы на этой свадьбе сказать тост! Сказать им всем, как он их любит.