Когда пытаешься анализировать то волшебное влияние, которое Медичи XV столетия, и прежде всего Козимо Старший (ум. 1464 г.) и Лоренцо Великолепный (ум. 1492 г.), оказывали на Флоренцию и своих современников вообще, обнаруживается, что наряду с политическим их значением они осуществляли наимощнейшее руководство образованием той эпохи. И в самом деле, кто, обладая положением Козимо, как купца и главы местной партии, имел бы на своей стороне всякого, кто здесь мыслит, исследует и пишет, кто с самого своего рождения почитался бы первым человеком во Флоренции, а кроме того, обладал бы первенством перед всей Италией еще и с точки зрения образованности, — всякий такой человек несомненно являлся бы правителем в полном смысле слова. На долю Козимо выпала к тому же еще и совершенно особенная слава — человека, признавшего в платоновской философии[440] прекраснейший цветок мира античной мысли, а затем пронизавшего свое окружение осознанием этого факта и таким образом способствовавшего второму, уже в рамках гуманизма, появлению античности на свет. То, каким образом все происходило, известно нам до мельчайших подробностей[441]: это было связано с приглашением во Флоренцию ученого Иоанна Аргиропуло и с личным рвением самого Козимо в последние годы его жизни, так что в том, что касается платонизма, великий Марсилио Фичино{284} должен был бы себя называть духовным сыном Козимо. При Пьеро Медичи Марсилио Фичино выглядел уже форменным главой школы, от перипатетиков к нему переметнулся также сын Пьеро, внук Козимо, светлейший Лоренцо; среди славнейших его товарищей по школе можно назвать Бартоломео Валори, Донато Аччайоли{285} и Пьерфилиппо Пандольфини. В ряде мест своих сочинений вдохновенный учитель говорит о том, что Лоренцо изведал все глубины платонизма и высказывал свое глубокое убеждение в том, что без платонизма было бы затруднительно стать хорошим гражданином и христианином. Знаменитый союз ученых, окружавших Лоренцо, был связан воедино этим возвышенным движением идеалистической философии и выделялся изо всех объединений такого рода. Лишь посреди такого окружения Пико делла Мирандола мог чувствовать себя счастливым. Однако самое ценное, что возможно выделить в этом кружке, — это то, что наряду со всем культивировавшимся здесь почитанием древности это была поистине благословенная обитель итальянской поэзии и что изо всех исходивших от личности Лоренцо лучей света именно этот может быть назван самым мощным. Пусть как государственного деятеля его судят как кому угодно (с. 60, 66): чужаку не следует без особенной нужды ввязываться во внутрифлорентийское сведение счетов в вопросе о провинностях и роковых случайностях. Однако нет ничего более безосновательного, чем возведение на Лоренцо обвинения в том, что в духовной области он покровительствовал преимущественно посредственностям и что это по его вине Леонардо да Винчи и математик фра Лука Пачоли{286} оказались за пределами страны, а Тосканелли{287}, Веспуччи и другие остались, самое малое, без поддержки. Блистать в равной степени во всех областях Лоренцо, разумеется, не мог, однако он был одним из самых многосторонних людей изо всех великих, которые когда-либо пытались покровительствовать духу и развивать его, а кроме того, человеком, у которого это, возможно, более, чем у прочих, являлось результатом глубокой внутренней потребности.

Наше нынешнее столетие также считает своим долгом достаточно громко заявлять о высокой значимости, которую оно придает образованности вообще, но в области античности в особенности. Однако нигде, кроме как у этих флорентийцев XV — начала XVI в., мы не сможем найти такой полной и воодушевленной самоотдачи, признания того, что эта потребность — первейшая изо всех. В пользу этого утверждения имеются и косвенные свидетельства, отметающие прочь какие-либо сомнения: не стали бы люди так часто позволять собственным дочерям предаваться наукам, когда бы занятия эти не почитались за наиболее возвышенное благо земного существования; они не смогли бы превращать изгнание в обитель блаженства, как Палла Строцци{288}; наконец, не было бы таких людей, которые, несмотря на то что совершенно ни в чем себе не отказывали, тем не менее сохраняли силы и стремление критически разбирать «Естественную историю» Плиния, как Филиппо Строцци[442]{289}. Дело здесь вовсе не в том, чтобы кого-то хвалить или порицать, но в проникновении в дух времени в его живых проявлениях.

И помимо Флоренции в Италии имелось много других городов, где отдельные люди и целые общественные круги деятельно способствовали делу гуманизма, иной раз используя на это все свои средства, и поддерживали обитавших здесь ученых. Относящиеся к этому времени собрания писем обрушивают на нас массу примеров личных взаимоотношений такого рода[443]. Открыто исповедуемые настроения высокообразованных людей двигали их почти исключительно в этом направлении.

* * *

Однако настало время бросить взгляд на гуманизм при дворах правителей. Выше (с. 12, 92) мы уже указывали на внутреннюю взаимосвязь между опирающимся на силу правителем и филологом, который также предоставлен исключительно собственной личности, своему таланту. И если последний, как он сам в этом подчас признавался, предпочитал государев двор свободным городам, так это по причине более щедрого вознаграждения. В то время, когда казалось, что великий Альфонс Арагонский может стать властелином всей Италии, Эней Сильвий писал[444] другому уроженцу Сиены: «Если под его властью Италия обретет мир, это было бы мне больше по сердцу, чем (если бы это случилось) под властью городских правительств, потому что благородная королевская натура вознаграждает всякое достоинство»[445]. И как прежде люди излишне легко позволяли возбудить свои симпатии к этим государям похвалами, которые уделяли им гуманисты, так в Новое время была с излишней выпуклостью подчеркнута неприглядная сторона этих явлений, а именно купленная лесть. Как бы то ни было, неизменным остается всецело положительное свидетельство в пользу первого, а именно то, что эти люди полагали себя обязанными стоять на самом верху образования (как бы односторонне оно ни было) своего времени и своей страны. Очень глубокое впечатление производит на нас непринужденное бесстрашие, проявлявшееся некоторыми папами[446] в отношении последствий, которых следовало ждать от тогдашнего образования. Николай V был спокоен насчет судеб церкви, потому что тысячи ученых мужей стояли рядом с ним, готовые прийти на помощь. При Пии II жертвы, приносившиеся на алтарь науки, уже далеко не столь значительны, его поэтическое окружение представляется весьма и весьма умеренным, однако сам он лично с гораздо большими основаниями является главой республики ученых, чем предпоследний папа перед ним{290}. Лишь Павел II был уже охвачен страхом и подозрительностью насчет гуманизма собственных секретарей, а трое пап, следовавших за ним, Сикст, Иннокентий