В свое время мать приказала сделать множество подобных статуй. Такое изображение было даже на монетах. Изиду часто изображали с сыном на руках – египтяне назвали его Гором, а греки – Гарпократом, – и Клеопатра начала позировать так после рождения Цезариона.

Царица отождествляла себя с Изидой, а Юлия Цезаря – с верховным богом Сераписом; впоследствии она оплакивала Цезаря так же, как Изида горевала по своему убитому мужу. Еще позже, и она на этом настаивала, так же как Серапис воскрес из мертвых, ее бог тоже обрел новое человеческое воплощение и вернулся к ней в облике Марка Антония. Цезариону были известны все бесстыдные искажения, которым подвергся этот миф, и все же, стоя перед статуей матери, баюкающей ребенка, которым был он сам, юноша не удержался от судорожных рыданий. Он знал, что царица умрет, но это известие ранило его в самое сердце.

– Скажи, друг, не найдется ли у тебя ножа? – спросил он у жреца. – Я бы хотел справить по ней поминальный обряд.

Жрец удивился, но протянул ему небольшой нож, которым он пользовался для отрезания кусочков ладана. Взяв в руки нож, Цезарион подошел к алтарю, снял петас и начал ожесточенно срезать свои волосы, целыми пригоршнями бросая их прямо в чашу с ладаном. Черные локоны моментально сгорали, и дым от них портил приятный аромат ладана. Цезарион внезапно полоснул себя по голове, и струйка крови потекла к уху, но он почти не почувствовал боли.

– Арион! – испуганно окликнула его Мелантэ.

Юноша не обращал на нее внимания. С короткими, обрезанными как попало волосами, он стоял и неотрывно смотрел на тлеющие угли, тяжело дыша и крепко сжимая в запотевшей ладони рукоятку ножа. Тиатрес с беспокойством требовала объяснить ей, что все это значит. Она не поняла ни слова из разговора между Цезарионом и жрецом. Мелантэ начала шепотом пересказывать ей все на египетском просторечии.

– Ты не знаешь, что стало с детьми царицы? – не поворачивая головы, спросил Цезарион у жреца.

– Молодой царь Птолемей Цезарь погиб. – Жрец, казалось, испугался не меньше самой Мелантэ. – Римляне проезжали через город пять дней назад, увозя с собой его прах.

– Это мы знаем, – сообщила ему Мелантэ, прервав разговор с Тиатрес. – Арион был другом царя. Его ранили, когда он попытался защитить своего господина.

– Он никогда не представлял собой ничего особенного, – резко отозвался Цезарион. – Я спрашиваю о других детях царицы – о Птолемее Филадельфе, Александре Гелиосе и Клеопатре Селене. Ты не знаешь, остался ли кто-нибудь из них в живых?

– Нет, – так же испуганно ответил жрец, но уже с некоторым уважением. – Я ничего о них не слышал.

Может быть, они уже все мертвы? Даже если это не так, каким образом он сможет им помочь? Никто не помог его матери, когда она была в плену, и никто не осмелится идти против римлян сейчас, когда ее уже нет в живых.

Все его планы, которые он выстраивал и которыми жил, начиная с самого отъезда из Береники, рухнули. Ему нечего делать в Александрии. Ему следовало уйти из жизни уже тогда, когда стало очевидно, что из Береники сбежать не удастся. Нет, ему следовало умереть уже на том костре. Царица предпочла лишить себя жизни, нежели принять унизительное отношение со стороны римлян. А он слепо и неразумно покорялся всему, опускаясь все ниже и ниже ради сохранения своей жизни, которая, как сказал ему Родон, не стоила и гроша. Цезарион снова посмотрел налицо матери, на ее застывшие глаза, улыбку и змеевидную корону, и она, как это уже не раз случалось, показала ему, что надо делать.

– Мне очень жаль, – обратился он к ней вслух. – Я не оправдал твоих надежд. Прости меня. Я постараюсь исправить положение. – Затуманенным взором посмотрел он на нож в своей руке, а затем решительно прижал лезвие к своему большому пальцу на левой руке.

– Арион! – пронзительно закричала Мелантэ.

Девушка стремительно бросилась к нему и попыталась выхватить у него нож. Он оттолкнул ее и полоснул острым лезвием по запястью. Брызнула горячая красная кровь, зашипев на тлеющих углях. Та же кровь, что текла в жилах Птолемея Сотера, торжествующе подумал он, нечистая и, быть может, отмеченная болезнью, но все же достойная очищения смертью.

Вдруг кто-то с силой толкнул его в бок, и он упал на пол. Сверху на него сел жрец и крепко прижал коленом. От резкой вспышки невыносимой боли Цезарион пронзительно закричал. Мелантэ тем временем выхватила нож из его вялых пальцев.

– Как ты смеешь осквернять этот храм? – гневно закричал на него жрец.

– Осквернять? – изумился Цезарион, старясь освободиться. – Нет! Никогда в жизни! Клянусь Аполлоном!

Тиатрес схватила его пораненную руку и, пытаясь остановить кровотечение, начала обматывать запястье оторванным подолом своего пеплоса.

– Ты осквернил алтарь человеческой кровью, – уже немного спокойнее сказал жрец. – Этим ты не чтишь память царицы, молодой человек, уверяю тебя!

Цезарион застонал, почувствовав запах гнили. Нет, только не это! Неужели он почтит память царицы, забившись в конвульсиях у жертвенника?

– Помогите мне встать, – взмолился он. – Выведите меня отсюда. Я не хочу осквернять храм.

Жрец помог ему подняться. Цезарион тщетно пытался высвободить свою руку из руки Тиатрес, которая все еще сжимала его запястье. Ноги подкашивались; боль, которую он раньше не ощущал, казалась нестерпимой. Держась за бок, он прислонился к жертвеннику. Пролитая кровь затушила ладан в чаше, а одежда статуи была забрызгана темными каплями, поблескивающими в лучах вечернего солнца. Жрец взял его под руку и повел к двери. Цезарион стоял, пошатываясь на одеревеневших ногах, и боролся с приближающимся приступом. Тиатрес все еще прижимала пеплос к его запястью.

– Принесите мне что-нибудь, чем можно было бы перевязать его рану, – попросила она жреца, – или нож, чтобы я могла отрезать кусок от платья. У него все еще идет кровь.

Она говорила на египетском просторечии, и жрец непонимающе смотрел на нее. Удрученная происходящим, Мелантэ повторила просьбу мачехи на греческом.

– Снимите это! – попросил Цезарион, бессильно взмахнув рукой. – Я уже не оскверняю храм.

Но Тиатрес не отпускала его. Двигать рукой было больно, кружилась голова. Жрец снова подставил ему свое плечо.

– Пойдем-ка ко мне домой, – собравшись с духом, сказал священник. Он повернулся к Мелантэ и объяснил: – Это недалеко, напротив храма. Моя жена поможет вам промыть и перевязать рану. Вам нельзя идти в таком виде через площадь. Кто-то может позвать стражу.

Спотыкаясь, Цезарион позволил помочь ему сойти по ступенькам. Перед глазами все плыло, знакомое зловоние не давало дышать полной грудью. Сквозь этот смрад и обрывки ужасных воспоминаний постепенно проступили очертания внутреннего двора, вымощенного камнем. Он сидел, прислонившись спиной к колонне. Тиатрес в одном хитоне стояла перед ним на коленях, перевязывая его запястье полоской чистой ткани. Позади нее какая-то женщина наполняла водой большой чан.