– А выступать сможешь?

– О чем ты?

– Ты же понимаешь.

– Ага. Сколько захочу.

– Терпеть не могу Джека Грина, – говорит жена.

– Это еще почему? – подозрительно спрашиваю я.

– Он мерзавец! – горячо заявляет она. – Никогда не прощу ему, как он с тобой обошелся.

– Что такое? – спрашиваю я, и меня разом бросает в жар, во мне поднимается защитная волна гнева.

– Ну как же, не дал тебе слова на прошлой конференции, всем дал, а тебе нет. Просто он тебе завидует. Удивляюсь, как Артур Бэрон за тебя не вступился.

– Это было не столь важно.

– Ты ведь так готовил ту речь. И для тебя это такое унижение, я же понимаю.

– Ты что, нарочно?

– Может, я не права?

– От твоих напоминаний мне не легче.

– Вот видишь? – говорит она. – Ты принимаешь все это слишком близко к сердцу. Если на новом месте придется работать еще напряженней и еще больше нервничать, может, лучше не браться.

– Может, и не возьмусь. Черт с ними, с деньгами, с престижем, с успехом.

– По-моему, тебе надо поменьше ездить.

– По-моему, ты ничего не способна додумать до конца, каждую минуту перескакиваешь с одного на другое.

– Вот-вот, так ты со мной и разговариваешь. И с ней тоже.

– Сейчас я разговариваю с тобой. Давай не будем ссориться. Не за тем я к тебе пришел. Поссориться еще успеем.

– Я и не думала ссориться.

– Тогда хватит подпускать мне шпильки, экая, подумаешь, святая невинность. Дурак я, что ли, не понимаю, к чему ты клонишь? Та речь не твое дело. Какого черта ты без конца про нее долбишь, если тебя это и правда возмущает? Просто хочешь мне лишний раз напомнить.

– И я не сержусь, что ты сказал, будто я ничего не способна додумать до конца. Я знаю, по-твоему, я глупей всех на свете. И вовсе я сейчас не стараюсь тебя уколоть. Но сам-то ты себя слышишь? Ты и ей такое говоришь. И в таком вот тоне. Когда разговариваешь с ней, постарайся не забывать, что ей всего пятнадцать с половиной.

Жена права.

Я разговариваю с дочерью не так, как следует говорить с девочкой, и не стал бы так с ней разговаривать, будь она мне чужая. Я веду себя с ней далеко не безупречно. Если набедокурит мой мальчик, я с ним поступаю именно как с беззаботным, шаловливым или уставшим ребенком, которого надо попросту поцеловать, обнять и ласково упрекнуть; это обыкновенный, трогательный детский проступок, который нетрудно было предвидеть, и я выговариваю ему терпеливо, чуть ли не уважительно. А вот если чем-то погрешит дочь, это и вправду грех – оскорбительный, умышленный, непростительный выпад против меня, требующий быстрого и сурового наказания. (Я отношусь к ним неодинаково.) Интересно почему. Потому что она дочь, а не сын? Или потому что она у нас первая, а от первого ребенка я ждал слишком многого и поэтому в ней разочаровался? Или потому что она уже подросток, повзрослела и отошла от меня – ускользает из-под моей власти, готова жить без меня, готова бросить мне вызов, сомневается в моей мудрости, в моих нравственных устоях, в моей способности ее направлять и рада бы, если сможет, подорвать шаткую твердыню моего деспотического самоуважения? Неужто, когда, мой мальчик подрастет, мне придется терпеть это и от него, сносить его нападки и его отчужденность? Надеюсь, что нет: ведь победа над ним (так мне кажется) не принесет мне никакого удовлетворения. (Третий мой ребенок, слава Богу, слабоумный; нет, я не то хотел сказать. Я хотел сказать – к счастью, уж он-то бунтовать не станет, это мне не грозит. Я знаю, что почувствую, когда Дерек умрет или будет отослан в специальную лечебницу, тут-то у меня вырвется долгожданный вздох облегчения и, успокоенный, освобожденный, я скажу, пожалуй даже вслух, кому-нибудь, кому смогу довериться: «Итак, наконец-то и с этим покончено».)

Пытаюсь вспомнить, когда началось это соперничество между дочерью и мною. И не могу. Порой кажется, мы всегда были на ножах, никогда не ладили, никогда у нас не было по-другому. Я бы рад, если б мог, сделать дочь не такой несчастной, рад бы помочь ей стать счастливее, избавить ее от вечного недовольства собой. Но как это сделать, не знаю. (Мне нравится подлавливать ее на неряшестве и враках, и чтоб она потом просила прощенья.)

– Она хочет знать, что ты ее любишь, – говорит жена. – Она думает, ты ее не любишь.

– Люблю, люблю. И она это знает.

– Откуда?

– Пожалуй, люблю.

– По твоим действиям? Ты никогда ей этого не говоришь.

– Наверно.

– Когда ты ей говорил?

– Она моя дочь. Не могу же я говорить собственной дочери: «Я тебя люблю».

– Почему не можешь?

– Это попахивает кровосмешением.

– Только для тебя. Она думает, ты в ней разочаровался.

– Не я, а ты. И уж ты-то дала ей это почувствовать.

– Только потому, что я уверена, она может стать лучше. Из нее вышла бы хорошая танцовщица, или актриса, или пианистка, если б она с детства держалась чего-то одного. Она такая одаренная. Ей еще и сейчас не поздно заняться танцами или учиться на актрису.

– Так что не спорь, пожалуйста. И не вини меня еще и в этом.

– Я знаю, что случилось со мной. Жаль, что я не держалась чего-то одного. Как настаивала мама. Жаль, отец вмешивался и помешал маме, она-то заставляла меня заниматься больше. Из меня могло выйти что-нибудь стоящее.

– К примеру, король Франции.

– Я твоя жена. Но ты и мне никогда не говоришь: «Я тебя люблю».

– А зачем, ты же моя жена.

– Не смешно.

– Мы что, опять говорим о тебе?

– Я сейчас не о том. Не знаю я, о чем говорить. Не знаю, что с собой делать. Не знаю, как убивать время. Что прикажешь делать со временем, если я не знаю, как его убить?

– Выпей еще стаканчик.

– Ладно. Нальешь?

– Конечно. А я не знаю, что делать с собственной дочерью.

– Я тоже не знаю, – еле слышно, загробным голосом произносит жена. – У меня сердце разрывается, – с досадой прибавляет она. – Она бывает такой сукой, когда ей приходит охота сделать мне больно.

– Знаю.

– И ты тоже. Ублюдок. Таким бываешь ублюдком. Хоть бы уж старался держаться подружелюбней, когда ей хочется с тобой поговорить. Даже если тебе больно.

– Я стараюсь. А бывает и вправду больно.

– Это она нарочно. Не знает, как иначе привлечь твое внимание.

– Ну а ты?

– Пожалуй, я тоже. Да я теперь и этого не могу. Тебе, по-моему, теперь уж вовсе наплевать, что бы я ни вытворяла. По-моему, тебе просто наплевать.