В голубых глазах человека, выбежавшего из церкви Святой Троицы, было в точности то же выражение. Как и в глазах человека, вырезавшего свое имя на Энжи Мартиндейл. В слезах сидевшего подле нее, прежде чем приступить к делу.

Макэвой вел разговор с убийцей.

Значит, этим ты занят? Убиваешь из милосердия? Освобождаешь от муки? Просишь избавить от твоей собственной?

Макэвой огляделся. Погруженный в раздумья, он свернул не в ту сторону, бредя через парк.

Вибрация мобильника. Номер скрыт.

– Эктор Макэвой.

– Сержант? Привет, это Джонатан Фисби. Вы попросили меня перезвонить…

Макэвой потряс головой. Фисби. Репортер из «Индепендент». Парень, которому он отправил электронное письмо насчет раненной в Ираке женщины из благотворительной организации.

– Да, мистер Фисби. Спасибо, что вышли на связь.

– Да без проблем. – Живой, энергичный голос. Южный говорок. Веселый голос для этого унылого времени года.

– Мистер Фисби, я расследую убийство Дафны Коттон, и, как мне представляется, вы могли бы поделиться кое-какими сведениями, полезными для следствия.

В трубке удивленно присвистнули.

– Я? Ну конечно, чем могу. Но… это же Гулль, верно? Я никогда в жизни даже не бывал на северо-востоке.

– Это не совсем северо-восток, сэр. Гулль расположен на востоке Йоркшира.

– Точно, точно.

– Вы слышали об этой истории?

– Нет, имя услышал впервые. Но я только что набрал в поисковике «Гулль», «убийство» и «Макэвой», и выпала тьма ссылок. Но, полагаю, речь о свежем расследовании. Бедная девушка в церкви, верно? Жуть.

– Мистер Фисби, я хочу поговорить с вами о статье, которую вы написали какое-то время тому назад. Речь шла об Энн Монтроуз. Она была ранена во время теракта на севере Ирака. Как я понимаю, в тот момент вы там были как журналист-фрилансер и «Индепен-дент» предложила вам написать об инциденте…

На другом конце линии молчали.

– Мистер Фисби?

– Не уверен, что помню тот случай, – сказал Фисби.

Лжет.

– Сэр, я в неплохих отношениях с местной прессой, но коллеги из полиции вечно смеются над моей верой в человечество. Если я поговорю с вами в неофициальном порядке, вы сможете сохранить нашу беседу в тайне?

– Я один из тех редких журналистов, кто еще верит в подобную концепцию.

– Что ж, тогда я из тех немногих, кто еще верит в силу обещаний. Даю обещание: я крайне расстроюсь, если отрывки нашей беседы появятся в печати.

– Понимаю. Чем могу помочь?

– Я разрабатываю версию, по которой человек, убивший Дафну Коттон, выбирает в жертвы людей, переживших смерть. И такое чудесное спасение для убийцы неприемлемо. И он или она желает исправить ошибку судьбы, доведя дело до логического конца. В общем, я пытаюсь сообразить, чье еще имя может быть в списке намеченных жертв, если такой существует. Энн Монтроуз подходит по всем меркам: она выжила при взрыве, убившем всех, кто был поблизости. Мне нужно знать, что случилось с Энн после публикации вашей статьи. Хочу убедиться, что она в безопасности.

Снова молчание. Макэвой прислушался, нет ли шороха ручки о бумагу.

– Мистер Фисби?

– Если наш разговор конфиденциален, то это и меня касается, верно? – спросил Фисби. От былой веселости в голосе не осталось и следа. – Не хотелось бы подставить ни себя, ни кого-то еще…

– Понимаю.

Репортер выдохнул с присвистом.

– Вам, наверное, все равно, но если я говорю, что ничем подобным прежде не занимался…

– Я вам верю.

Макэвой и сам не знал точно, верит или нет, но знал, как вложить в слова искренность.

– В общем, я лишь однажды согласился не печатать уже готовый материал. За деньги. И это было продолжение той статьи об Энн Монтроуз.

– Почему?

– У меня появился шанс покончить с писаниной раз и навсегда.

Макэвой ждал.

– После той статьи о взрыве и о том, что произошло с Энн, на меня вышел один человек… – Голос у Фисби был отстраненным.

– Продолжайте.

– Он руководил компанией, которая зарабатывает деньги, восстанавливая загрязненные территории. Отстраивает заброшенные районы. Возводит школы и больницы. Этот человек сказал, что готов оказать услугу в обмен на мою сговорчивость.

– И что от вас требовалось?

– Больше ни строчки об Энн. За это газета получала эксклюзивное право освещать все, чем станет заниматься их компания…

– А вы лично?

Фисби вздохнул:

– Теплое местечко в совете директоров.

– Согласились?

– На бумаге я проходил как консультант по маркетингу помогал выстраивать стратегию общения с прессой…

– А на деле?

– И пальцем не шевельнул. Получил жалованье за несколько месяцев, а после вернулся к журналистике. Это ведь то, что я действительно умею делать.

– Вам не было любопытно?

Макэвой представил, как Фисби разводит руками.

– Я все-таки репортер!

– И что же?

– Знаете, я лучше промолчу. Мне нужно хорошенько подумать, прежде чем я расскажу вам что-то еще.

Макэвой медлил с ответом. Не блефует ли журналист? Может, это лишь способ заполучить эксклюзивный материал в обмен на сведения?

Телефон пискнул, сообщая о параллельном звонке. Скорее автоматически, чем осознанно Макэвой переключился на него.

– Мистер Макэвой? Говорит Шона Фокс из Королевской больницы Гулля, мы уже давно пытаемся с вами связаться. Это насчет вашей супруги. Боюсь, возникли кое-какие осложнения…

И ничто другое уже не имело значения.

Первые двадцать семь часов Макэвой не спал. Не ел. Разве что сделал пару глотков из пластикового стаканчика, но выкашлял их назад, на и без того несвежую спортивную рубашку.

За окном Гулль замер, скованный морозом.

Первоначальная радость от Белого Рождества сменилась страхом перед суровой зимой. Снег выпал на смерзшуюся почву. И тоже смерзся. Снова выпал. Небо было как карандашная штриховка. Облака ссорились, сталкивались, извивались, клубились – черный мешок, полный змей.

Город замер.

Позже Макэвой расскажет дочери, что именно она разрушила зимние чары. Как только она открыла глаза, облака расступились, а вьюга вдруг прекратила свой лихорадочный танец. Что именно ей Гулль обязан первым Белым Рождеством за целое поколение. Что она вернула городу солнце. Конечно, это будет ложь. Но от этой лжи малышка будет улыбаться. И благодаря ей в памяти его не останется той пульсирующей боли в голове, что изводила его в те дни.