Когда после их расставания Джандад позвонил порученцу Генерального секретаря младшему лейтенанту Бабраку и спросил, что с лидерами, тот ответил:

– Тараки простил Амина.

Однако не только простил. В чем-то, даже того не поняв и не заметив, проговорился насчет опасности, угрожавшей Амину. И в восемь часов вечера 13 сентября Амин сделал упреждающий ход: объявил о раскрытии заговора против себя и смещении со всех постов «банды четырех».

Посол СССР Пузанов тут же составил крайне обеспокоенную телеграмму, подписав ее для весомости и значимости не только своей фамилией, но и подписями представителя Комитета госбезопасности Иванова, главного военного советника генерал лейтенанта Горелова и командующего Сухопутными войсками, помогавшего в это время афганскому Генштабу разрабатывать операции против мятежников, генерала армии Павловского.

Ответ из Москвы пришел после одиннадцати часов вечера:

«Тов. Пузанову, Павловскому, Иванову, Горелову.

Срочно посетите Тараки и Амина вместе и заявите им следующее:

– советское руководство, Политбюро и лично Леонид Ильич Брежнев выражают надежду, что руководители Афганистана проявят высокое чувство ответственности перед революцией;

– во имя спасения революции вы должны сплотиться и действовать согласно и с позиций единства;

– раскол в руководстве был бы губителен для дела революции, для афганского народа. Он был бы незамедлительно использован внутренней контрреволюцией и внешними врагами Афганистана».

Несмотря на ночь, все четверо выехали к Тараки.

13 сентября 1979 года. 23 часа 50 минут. Кабул

Председатель Ревсовета сидел в глубоком кресле. Плечи его были приподняты, локти упирались в подлокотники, и сцепленные пальцы почти полностью прикрывали лицо Нура. Обычно он встречал гостей у двери, и вошедшие переглянулись: недобрый знак. Не хватало еще потерять доверие главы государства.

– Проходите, садитесь, – тихо пригласил Тараки.

Нет, о недоверии здесь говорить не приходилось. В голосе, позе Генерального секретаря – просто страшная усталость. И ничего, кроме усталости.

Пузанову вспомнилось, как принимал его Тараки на второй день после революции. Встреча проходила неофициально, но Тараки обнял его, долго жал руку, потом возбужденно ходил по кабинету, строил планы на будущее. Именно тогда он первый раз произнес, что афганский народ построит социализм за пять – семь лет. Словом, светился и буквально источал оптимизм. Александр Михайлович тогда еще спросил под настроение:

– А можно узнать, что вы сделали с членами бывшего правительства?

– Как что? – удивился Тараки. – Арестовали. – И, видимо, сам удивившись этой легкости – вершить судьбы людей, вдруг задумался: – А может, тех, кто хорошо работал, отпустить? Как вы думаете?

– Я думаю, это будет мудро с вашей стороны, – поддержал Александр Михайлович.

Потом он приходил просить за Кештманда и Кадыра, когда был раскрыт заговор «Парчам» и стало ясно, что начальнику Госплана и министру обороны не избежать расстрела. Тогда Тараки уже встретил холодно, выслушал просьбу и ответил сразу, не раздумывая:

– Их судьбу решит ревтрибунал.

Ревтрибунал приговорил Кештманда и Кадыра к смертной казни. Тогда Тараки тоже выглядел еще бодро и уверенно.

А вот спустя всего год человек изменился до неузнаваемости. Впрочем, и сама революция изменилась. И именно об этом надо говорить усталому Нуру. Говорить неприятные для его самолюбия вещи.

Пузанов оглянулся на посольского переводчика Рюрикова, приглашая его переводить:

– Товарищ Тараки, мы имеем поручение от советского руководства срочно сообщить его точку зрения на события, которые происходят в вашей стране. Москва просит сделать это в присутствии Амина.

Тараки, казалось, не удивился просьбе:

– Хорошо, он здесь, во Дворце, и его сейчас позовут.

Вызвав охранника, приказал ему пригласить Амина.

Тот пришел почти сразу, правда, в халате и тапочках. Цепко оглядел ночных гостей, поздоровался.

– Извините, что я по-ночному. Собирался уже ложиться спать, но мне сказали, что приехали советские товарищи, и я, чтобы не терять время, не стал переодеваться.

«Или чтобы поскорее узнать, зачем приехали», – продолжил про себя Александр Михайлович и повторил, что привез сообщение из Москвы. Зачитал его. Тараки и Амин выслушали его с напряжением, но, кажется, ожидали чего-то более серьезного от ночного визита такой представительной делегации. Хотя, будь они мудрее в политике, поняли бы, что уже и это обращение – едва ли не попытка вмешаться в чужие дела и отсутствие резких выражений в нем еще не говорит о нормальной ситуации.

– Да, в руководстве страны есть некоторые разногласия, но они преодолимы, – начал первым Тараки. – А советскому руководству доложите, что мы благодарим их за участие и заинтересованность в наших делах. И можете заверить их, что все у нас будет в порядке. Вот мой сын, и он подтвердит это. – Генеральный секретарь указал взглядом на Амина. Пальцы Тараки по прежнему держал у лица, но Пузанову показалось, что под седыми усами Нура мелькнула усмешка.

– Я полностью согласен с товарищем Тараки: все наши разногласия преодолимы, – торопливо, словно опасаясь, что ему не дадут выговориться, сказал Амин. – И хочу только добавить: если вдруг мне придется уйти на тот свет, я умру со словом «Тараки» на устах. Если же судьба распорядится так, что дорогой учитель покинет этот мир раньше меня, то я свято буду выполнять все его заветы. Он мой отец. Он меня воспитал, и все будет так, как скажет он. Обещаю при нем, что я сделаю все, чтобы в партии было единство.

И опять – то ли кашлянул, то ли ухмыльнулся за ладонями председатель Ревсовета. А разговор можно было считать законченным.

Посол встал первым, поклонился, прощаясь.

– Все эти игры в отцов и сыновей – для отвода глаз, для того, чтобы потом больнее укусить друг друга, – лишь сели в машину и захлопнули дверцы, сказал Иванов.

– К сожалению, вы, кажется, правы, – отозвался с переднего сиденья посол.

От представителя Комитета госбезопасности иной оценки он, впрочем, и не ждал. Если его личные симпатии все-таки на стороне Тараки, то Иванов не признает за лидера ни Нура, ни Амина. Вообще-то плохо это, когда среди советников уже произошло размежевание на таракистов и аминистов, так никогда не найти будет истинных оценок. Их вон трое в машине – и у каждого свое мнение. Горелов, например, после приезда Заплатина в большом восторге от Амина. Но им, военным, главное – работоспособность руководителя, его конкретность и четкость во всем. Здесь Тараки, конечно, проигрывает своему ученику, но если смотреть на человечность…

– Лев Николаевич, а ваше мнение? – спросил у Горелова.

– Конфликт зашел слишком далеко, – отозвался тот. – Лично я боюсь, что мы уже здесь бессильны.