мой будет витать в обрадованных сердцах наших братьев. Прощайте все. Искренне желаю вам успеха в борьбе, победы. Будьте счастливы».

23 июля.

Один из заключенных — рабочий, сидящий здесь около года, пишет мне, между прочим: «Сознаюсь вам, что после работы и после пережитого на свободе мне кажется, что только здесь я дышу полной грудью, и я чувствую себя счастливым, что у меня есть возможность собраться с мыслями и углубить необходимые знания, которые я черпаю здесь из книг. Меня это так занимает, что день кажется коротким, и, если бы не забота о семье, я бы с большим удовольствием просидел еще долго. Желая возместить то, чем нельзя было воспользоваться на воле, мы ложимся ежедневно очень поздно, когда уже начинает рассветать, а встаем в 7–8 часов утра. И то день кажется нам слишком коротким для беседы и раздумья о прошлом».

Хочу привести здесь отрывки из последних писем Монтвилла (Мирецкого) к одному из заключенных, приговоренного 5 октября к смертной казни за нападение у станции Лапы и повешенного в ночь с 8-го на 9-е.

«…3.10.1908 г. Дело мое во вторник. Судить будет Плонсон, обвинять Абдулов. Я чувствую себя как после «помазания святым елеем»…

4.10. Мое дело вовсе не так уж скверно. Вам это может показаться странным, но я утверждаю, что если бы меня даже повесили, то, хотя в настоящее время всякая казнь вызывает отвращение, все-таки петля, накинутая на мою шею, имела бы свое очень большое положительное значение. В том, что я пишу, нет ни капли самомнения. Я смотрю на это так объективно, как будто бы речь шла не обо мне, а о каком-то третьем лице. В нашем обществе есть много людей, которые говорят, что члены боевого отдела толкают других под пули и на виселицу, а сами прячутся за чужие спины и живут как магнаты-расточители. Этим доводом пользуется охранка, когда убеждает арестованных сделаться предателями. Меня русское правительство признало членом боевого отдела; повесив меня, охранники не могли бы уже так говорить…

Я в очень хорошем настроении и чувствую себя немного лучше и в смысле здоровья. К своему делу отношусь так, как будто бы оно меня не касалось: смотрю на все с точки зрения революционера…

6.10. Сегодня присудили меня к петле только разве на основании речи прокурора. Завтра вечером приговор войдет в законную силу, а дня через 2–3 буду уже там, куда пошло столько наших…

В последнюю минуту я буду молчать, потому что не люблю криков; но если бы у меня и вырвался какой-либо возглас, то только: «Да здравствует независимая Польша!» Идея независимости всегда была и осталась моей руководящей мыслью… Ну, товарищи, будьте здоровы…

7.10. Приговор, наверное, не будет отменен, так как они решили меня казнить. Прокурор закончил свою речь словами: «Приговор уже готов. Вам надо только его подписать». Прилагаемый крестик посылаю вам не на память, а как дорогую вещь, которую может иметь даже каторжник и которую он легко может обратить в деньги. Поэтому он вам может пригодиться — мне он уже не нужен. Прощайте».

25 июля.

В двух камерах, насколько мне известно, у Шапиро и Жешотарского, открыли окна. Господин начальник был в хорошем настроении, а они представили ему необходимость открыть окна, и он согласился, взяв с них обещание не «злоупотреблять». На следующий день открыли окна у Жешотарского и по ошибке у Марчевской, а не у Шапиро, ее соседа. Шапиро заявил об этом, и на другой день окно у Марчевской опять забили гвоздями, а у Шапиро открыли. В других камерах, которые выходят во двор, где происходит прогулка, все окна закрыты, об окнах в камерах на других коридорах я не знаю, но сомневаюсь, чтобы они были открыты. Два месяца тому назад я просил начальника открыть окно. Он сказал, что в таком случае пришлось бы открыть окна у всех. Я ответил, что это правильно и что все согласятся дать обещание не «злоупотреблять». Он сказал, что не может этого сделать. А между тем он понимает, какое значение имеют открытые окна. Он сам говорил, что Аветисянц был силачом, когда его привели сюда, и делал гимнастику с тяжелыми гирями, которые другие поднимали с большим трудом.

Четыре дня тому назад зашел к нам дежурный и спросил, согласны ли мы сидеть втроем с товарищем, вышедшим из больницы и желающим сидеть вместе с Варденем. Мы согласились и просили его узнать у начальника, не разрешит ли он открыть у нас окно. Но этого товарища к нам не привели, а посадили в одной камере с умалишенным, а окна у нас продолжают оставаться заколоченными. Вчера мы узнали, что дело Мостовского, а как говорят, и Варденя по обвинению в убийстве[84] прекращено, Вардень относится к этому с недоверием, беспокоится и обращается письменно к начальнику: «Не откажите уведомить меня» и т. п. Прошло два дня, в ответ — ни единого слова. А ведь начальник неплохой человек, любит поговорить и побалагурить с заключенными и неплохо обращается с ними; допускает и некоторые льготы. Но многим уже боком выходит его доброта.

Вот уже неделя, как Варденя перевели на ухудшенное питание на том основании, что он обвиняется в убийстве. (То, что он обвиняется и по § 102[85], — это не в счет.) Еды так мало, что человек всегда голоден, если у него нет денег. Кормят немного лучше, чем, например, в «Павиаке», но дают значительно меньше. Для тех, у которых мало денег или их вовсе нет, это прямо ужасно. Ничем нельзя отогнать мысль о голоде. Заключенные по большей части целыми днями лежат сонные, раздраженные, склонные к ссорам. Мучаются ужасно. А наши вахмистры греют на этом руки. Прежний вахмистр неплохой человек, не раз проявлявший заботливость о заключенных, все же, по слухам, за шесть лет службы успел скопить около 10 тысяч рублей. Теперешний вахмистр зимой спекулировал на угле — топил раз в два дня, а то и реже. Теперь спекулирует на молоке. Курьезная история произошла с одним заключенным, Жешотарским. Он покупал молоко на свои деньги. Оно оказалось разбавленным водой. Он вызвал интенданта. Интендант сказал, что молоко от коровы, принадлежащей вахмистру. Пришел вахмистр, обещал доставлять лучшее молоко, если об этом инциденте никому из нас не станет