Мне поручили нарезать для стола цветы и рассадить гостей. Я срезала циннии – почти все, что к этому времени остались. Алекса Томаса я посадила между собой и Кэлли, а Лору – на дальнем конце стола. Так, решила я, он окажется изолирован – или хотя бы Лора.

У нас с Лорой не было подходящих платьев. Но какие-то были. Обычные, из темно-синего бархата – мы их давно носили; платья отпустили и черной лентой подшили потрепанный подол. Раньше на них были белые кружевные воротнички – на Лорином остался, а свой я спорола – вырез получился больше. Платья были тесноваты – мое, во всяком случае, да вообще-то и Лорино. По всем правилам Лоре ещё рановато было присутствовать на таком ужине, но Кэлли сказала, что жестоко оставлять её одну, тем более, раз она лично пригласила гостя. Отец ответил, что это, наверное, правильно. И прибавил, что Лора уже вымахала и выглядит не моложе меня. Не знаю, какой возраст он имел в виду. Он никогда точно не знал, сколько нам лет.

В назначенное время гости собрались в гостиной пить херес – его подала незамужняя кузина Рини, которую специально позвали прислуживать за ужином. Нам с Лорой херес и вообще вино не полагались. Лору такое неравенство не уязвило, зато уязвило меня. Рини согласилась с отцом: она тогда была абсолютной трезвенницей.

– Губы, что касались спиртного, никогда не коснутся моих, – говорила она, сливая остатки вина из бокалов в раковину. (Тут она ошиблась: меньше, чем через год она вышла замуж за Рона Хинкса, изрядного выпивоху. Майра, обрати внимание, если ты читаешь эти строки: до того, как Рини превратила твоего отца в столп общества, он был редкостный пропойца.)

Кузина была старше Рини и до ужаса неряшлива. Надела черное платье и белый фартук, как положено, – но коричневые чулки собрались гармошкой, да и руки могли быть почище. Днем она работала у зеленщика, и ей приходилось сортировать картофель, – трудно отмыть въевшуюся грязь.

Рини приготовила канапе с нарезанными оливками, яйцами и огурчиками, а ещё печеные творожные шарики, которые не очень получились. Все это подавалось на немецком фарфоре ручной росписи – лучших блюдах бабушки Аделии, с темно-красными пионами, золотыми листьями и стеблями. На блюдах салфетка, в центре – соленые орешки, вокруг лепестки бутербродов, ощетинившиеся зубочистками. Кузина резко, почти злобно, совала блюда гостям, точно грабила.

– Не очень-то гигиенично, – заметил отец с иронией, в кото рой я почувствовала скрытый гнев. – Лучше отказаться, а то бы потом не раскаяться. – Кэлли рассмеялась, а Уинифред Гриффен Прайор грациозно взяла творожный шарик, положила в рот как делают женщины, опасаясь размазать помаду, – растопырив губы – и сказала, что это занятно. Кузина забыла принести салфетки, и Уинифред измазала пальчики. Я с любопытством за не наблюдала: как она поступит – оближет их, вытрет о платье или может, о наш диван? Но потом я, как назло, отвела глаза и так и не узнала. Думаю, о диван.

Уинифред оказалась не женой Ричарда Гриффена (как я пред полагала), а сестрой. (Замужняя дама, вдова или разведенная? Непонятно. После «миссис» шла её девичья фамилия: значит, бывшим мистером Прайором произошло нечто дурное. О нём редко упоминали, его никогда не видели; говорили, что у него много денег, и он «путешествует». Много позже, когда мы с Уинифред уже не общались, я придумывала разные истории про этого мистера Прайора: как Уинифред сделала из него чучело и держит в коробке с нафталиновыми шариками, или как она и её шофер замуровали его в подвале и предаются там распутным оргиям. Думаю, насчет оргий я недалеко ушла от истины, хотя следует заметить: что бы Уинифред ни делала, она оставалась весьма рассудительна. Заметала следы – в общем, тоже добродетель своего рода.)

В тот вечер на Уинифред было черное платье, простое, но умопомрачительно элегантное, с тройной ниткой жемчуга. В ушах крошечные виноградные гроздья – жемчужные, с золотым стебельком и листьями. А Кэлли Фицсиммонс нарочно оделась подчеркнуто скромно. Она уже года два как отказалась от своих фуксий и шафранов, от смелых фасонов русских эмигранток, даже от мундштука. Теперь она носила днём широкие брюки, свитеры с треугольным вырезом и рубашки с закатанными рукавами; она коротко стриглась, а имя сократила до Кэл.

Памятники погибшим воинам она бросила – на них не было спроса. Теперь Кэлли ваяла барельефы рабочих и фермеров, рыбаков в штормовках, индейских охотников и матерей в фартуках – они из-под руки глядят на солнце, а на боку у них висят грудные дети. Такое могли себе позволить только страховые компании и банки; они устанавливали барельефы на фасадах – доказывали, что не отстают от времени. Неприятно работать на откровенных капиталистов, говорила Кэлли, но главное – передать свою мысль: зато любой прохожий эти барельефы увидит – причем бесплатно. Это искусство для народа, говорила она.

Кэлли надеялась, что отец ей поможет, устроит новые заказы от банков. Но отец сухо отвечал, что с банками у него дружба разладилась.

В тот вечер Кэлли надела темно-серое платье из джерси – цвет называется маренго, сказала она. На другой женщине такое платье смотрелось бы пыльным мешком с рукавами и поясом, но Кэлли удалось представить его – не то чтобы верхом изящества или шика, это платье как бы подразумевало, что такие вещи не стоят внимания – чем-то неприметным, но острым, как обычная кухонная утварь – нож для колки льда, к примеру, за секунду до убийства. Такое платье – как поднятый кулак, но среди молчаливой толпы.

Отцовскому смокингу пригодился бы утюг. Смокингу Гриффена – не пригодился бы. Алекс Томас надел коричневый пиджак, серые фланелевые брюки (слишком плотные для такой погоды) и галстук – синий в красную крапинку. Белая рубашка, слишком свободный воротничок. Одежда будто с чужого плеча. Что ж, он ведь не ждал, что его пригласят на ужин.

– Какой прелестный дом, – произнесла Уинифред Гриффен Прайор с дежурной улыбкой, когда мы шли в столовую. – Он такой… так хорошо сохранился! Какие изумительные витражи – прямо fin de siecle[75]! Наверное, жить здесь – все равно, что в музее.

Она имела в виду, что дом устарелый. Я почувствовала себя Униженной: мне всегда казалось, что витражи красивы. Но я понимала, что мнение Уинифред – это мнение внешнего мира, который в таких вещах разбирается и выносит приговор, – мира, куда я отчаянно мечтала попасть. Теперь я видела, что совсем для него не подхожу. Такая провинциальная, неотесанная.

– Эти витражи – замечательные образцы определенного периода, – сказал Ричард. – Панели тоже превосходны. – Несмотря на его педантичность и снисходительность, я была ему благодарна: мне не пришло в голову, что он составляет опись. Он различил нашу шаткость с первого взгляда, понял, что дом идет с молотка или вот-вот пойдет.

– Музей – потому что пыльный? – спросил Алекс Томас. Или устаревший?

Отец нахмурился. Уинифред, надо отдать ей должное, покраснела.

– Нельзя нападать на слабых, – заметила Кэлли с довольным видом.

– Почему? – спросил Алекс. – Все так делают. Рини подготовила основательное меню – насколько мы могли себе позволить. Но задача оказалась ей не по зубам. Раковый суп, окунь по-провансальски, цыпленок a la Провиданс – блюда сменяли друг друга в неотвратимом параде, точно прибой или рок. Суп отдавал жестью, пережаренный цыпленок – мукой, и к тому же затвердел и усох. Было что-то неприличное в этой картине – столько людей в одной комнате, энергично и решительно работающих челюстями. Не еда – жевание.