«Толпы горожан, разодетых по-праздничному, нацепивших на себя все свое оружие, словно они шли на парад или в бой, хлынули к церквам. Вид у этих людей, влекомых одним и тем же порывом и шагавших к одной и той же цели, был одновременно и жизнерадостный и грозный, последнее особенно бросалось в глаза, когда они проходили мимо караула швейцарцев или разъезда легкой конницы. Этот независимый вид в сочетании с криками, гиканьем и похвальбой мог бы встревожить г-на де Морвилье,[60]если бы почтенный магистрат не знал своих добрых парижан: задиры и насмешники, они были неспособны стать зачинщиками кровопролития, на это их должен был подвигнуть какой-нибудь мнимый друг или вызвать недальновидный враг.

На сей раз парижские улицы представляли собой зрелище более любопытное, чем обычно, а шум, производимый толпой, был особенно громок, ибо множество женщин, не желая в столь великий день остаться дома, последовали за своими мужьями, и с их согласия и без оного. Некоторые матери семейств поступили и того лучше, они прихватили с собой все свое потомство, и было весьма занятно видеть малышей, как в повозку впрягшихся в страшные мушкеты, гигантские сабли или грозные алебарды своих отцов. Парижский гамен во все времена, во все эпохи, во все века самозабвенно любил оружие. Когда он был еще не в силах поднять это оружие, он волочил его по земле, а если и на это силенок не хватало — восхищенно глазел на оружие, которое несли другие» (Ч. I, XL).

Пройдет семь лет, и парижские буржуа и их лидеры будут действовать не так хаотично, станут менее безобидными, более целеустремленными, менее почтительными в отношении к королевской власти и более организованными и воинственными. Буржуа сплочены и насторожены, они ждут момента. «Дело было в том, что (…) эти достойные буржуа, отнюдь не лишенные воображения, наметили во время (…) своих собраний массу планов; этим планам не хватало только одобрения и поддержки вождя, на которого можно было рассчитывать» («Сорок пять». Ч. I, XXXII). Кому быть вождем? Конечно же всеми любимому герцогу Гизу. Но теперь у господ парижских буржуа есть свои вожди, пусть масштабом поменьше, но весьма деятельные и решительные. История покажет, что их инициатива порой более безоглядна, чем планы герцогов Лотарингских. А пока:

«Бюсси-Леклер… сообщил, что им обучены военному делу три монастыря и составлены воинские отряды из пятисот буржуа — то есть у него наготове около тысячи человек.

Лашапель-Марто провел работу среди чиновников, писцов и всех вообще служащих судебной палаты. Он мог предложить делу и людей совета, и людей действия: для совета у него было двести чиновников в мантиях, для прямых действий — двести пехотинцев в стеганых камзолах.

В распоряжении Бригара имелись торговцы с Ломбардской улицы, завсегдатаи рынков и улицы Сен-Дени.

Крюсе, подобно Лашапелю-Марто, располагал судейскими, кроме того, — Парижским университетом.

Дельбар предлагал моряков и портовых рабочих, пятьсот человек — все народ весьма решительный.

У Лушара было пятьсот барышников и торговцев лошадьми, все заядлые католики.

Владелец мастерской оловянной посуды по имени Полар и колбасник Жильбер представляли полторы тысячи мясников и колбасников города и предместий.

Мэтр Николя Пулен… предлагал всех и вся» («Сорок пять». Ч. I, XXXII).

Заметим, что эти имена принадлежат реальным историческим лицам, главам Парижской лиги, в конце концов заставившей Генриха III бежать из столицы. А странным образом предлагающий «всех и вся» Николя Пулен вошел в историю как агент-провокатор, тайно работавший на короля.

Но кому они отчитываются? Конечно, герцогу Майенскому, брату Генриха де Гиза. У почтенных буржуа есть даже план захвата города и передачи власти в нем Лиге. Майен доволен, но не склонен торопиться: еще не все подготовлено. Он подумывает, например, о том, как привлечь на свою сторону разного рода «людей дна»: разбойников и грабителей. Ведь их в Париже шесть — шесть с половиной тысяч человек: сила немалая! О том, какую роль подобные люди играют в смутах, мы еще успеем поговорить. Что до Майена и Гиза, то они пока не готовы выступить: до Дня баррикад остается три года.

К сожалению, Дюма не написал романа, посвященного знаменательному дню и тому, что за ним последовало.

Мы вновь видим парижских буржуа, фрондерствующих в пользу великих принцев в романе «Двадцать лет спустя». Они так же легко воспламеняются при мысли о том, что их могли обмануть или недооценить. Их ненависть направлена теперь против Мазарини, но они готовы восстать и против королевского семейства, если его действия покажутся им подозрительными. Эти добрые горожане опираются уже на память баррикад 1588 года и на недавний опыт своих британских сотоварищей, свергших Карла I Стюарта. Проходит слух, что несовершеннолетнего Людовика XIV обманным путем увезли из Парижа, — и бунт готов разразиться. Буржуа уже настолько уверены в себе, что требуют предъявить им венценосного ребенка. Однако при виде спящего мальчика разбушевавшиеся горожане стихают. Королевская власть еще не лишилась в их глазах ореола величия, требующего почтительного отношения.

«Послышалась глухая, осторожная поступь множества людей: королева сама приподняла портьеру, приложив палец к губам.

Увидев королеву, люди почтительно остановились.

— Входите, господа, входите! — сказала королева.

Толпа колебалась, словно устыдясь. Они ожидали сопротивления, готовились ломать решетку и разгонять часовых; между тем ворота сами отворились перед ними, и короля — по крайней мере, на первый взгляд — охраняла только мать.

Шедшие впереди зашептались и хотели уйти.

— Входите же, господа! — сказал Ла Порт. — Королева разрешает.

Тогда один из них, посмелее других, отважился переступить порог и вошел на цыпочках. Все остальные последовали его примеру, и комната наполнилась бесшумно, так, как если бы эти люди были самые покорные и преданные придворные. Далеко за дверью виднелись головы тех, которые, не имея возможности войти, подымались на цыпочки.

Д’Артаньян видел сквозь дыру, которую он сделал в занавесе; в первом из вошедших он узнал Планше.

— Вы желали видеть короля, — обратилась к нему королева, поняв, что в этой толпе он был вожаком, — и мне захотелось самой показать вам его. Подойдите, посмотрите и скажите, похожи ли мы на людей, желающих бежать.

— Конечно нет, — ответил Планше, несколько удивленный неожиданно оказанной ему честью.

— Скажите же моим добрым и верным парижанам, — продолжала Анна Австрийская с улыбкой, значение которой д’Артаньян сразу понял, — что вы видели короля, спящего в своей кроватке, и королеву, готовую тоже лечь спать.

— Скажу, Ваше Величество, и все, кто со мной, подтвердят это, но…

— Что еще? — спросила Анна Австрийская.

— Простите меня, Ваше Величество, — сказал Планше, — но верно ли, что в постели сам король?