Таня пожелала мужчинам доброй ночи у циркового городка, и тут Сидоров сказал, что спать ему еще не хочется и он хотел бы погулять. И именно с Грубиным, потому что Грубин ему симпатичен. Грубин был растроган. Его случайная встреча с артистами уже перерастала в дружбу.

— Спокойной ночи, Саша, приходите завтра на репетицию, — пригласила Таня и исчезла в темноте.

— Очаровательна, — сказал Сидоров.

— Да — согласился Грубин. — Я такой буквально не встречал.

— А со многими знаком? — спросил Сидоров.

— Есть опыт, — признался Грубин, хотя понимал, что его опыт далеко уступает опыту Сидорова.

Впереди блестела река, отражая луну, прорвавшуюся в разрыв между облаками.

— Люблю природу, — сказал Сидоров.

— И животных тоже, — дополнил Грубин. — Животные вас любят, слушаются. Я никогда не видел, чтобы они так любили человека.

— Да, — задумчиво произнес Сидоров. — Они во мне своего чуют.

— Разумеется, — сказал Грубин, преклоняясь перед новым другом.

Дошли до реки. У берега, под откосом, словно моржи, спали баржи. Буксиры держали на мачтах фонари, хотели показать, что они начеку, спят вполглаза.

— Как вам удалось достичь такого уровня? — спросил Грубин. Решил, что вопрос этот не может вызвать неудовольствие. Вопрос приятный.

— Работой, — ответил коротко Сидоров. — Неустанным творческим трудом.

— Но ведь другие тоже работают.

— Не знают, куда приложить свои силы.

Сидоров был задумчив, как человек, который думает о чем-то, но не уверен еще, поделиться ли сокровенными мыслями с собеседником.

— Нет, друг Саша, им не добиться моих успехов, никогда.

— Конечно, чтобы белые медведи, как тигры, прыгали, а тигры лаяли. Это же надо!

Воспоминание развеселило Грубина, он взмахнул головой и залаял, подражая дрессированному тигру.

— Нет, — сказал Сидоров. — Не так. — И раза два тявкнул так натурально, что Грубину даже жутко стало, еле удержался, чтобы не отбежать на почтительное расстояние.

— Вы мастер, — сказал он. — Вы мастер, товарищ Сидоров, я это могу повторить где угодно. И я даже удивлен и возмущен, что вы до сих пор не народный артист хотя бы республики. Это, простите, выше моего понимания.

— Саша, Саша! — сказал Сидоров, сдерживая слезы. — Если бы ты понял мои возможности и мои запросы! Если бы ты только понял!

— Понимаю, — сказал Грубин искренне, — понимаю.

— Ничего ты не понимаешь. Да что мои звери — я сам могу.

И с этими словами Сидоров вдруг напружинился, изогнулся не по-людски и взмыл в воздух. Черное тело пролетело над обрывом, и Грубин только издал вскрик:

— Ах!

Нет, это был не дрессировщик — это дикий зверь немыслимым прыжком преодолел три десятка метров, отделяющих его от ближайшей баржи, и с мягким прихлопом опустился на палубу. Баржа покачнулась, и по серебряной воде пошли неровные волны.

— Грубин! — раздался голос дрессировщика снизу. — Ты видел?

— Не может быть, — сказал Грубин.

— Жди обратно!

Снова качнулась баржа, черное тело взмыло вверх, и с кошачьим мяуканьем странное существо замерло рядом с Грубиным. Нет, Грубин не был пьян. Не настолько он был пьян, чтобы ему померещились странные превращения дрессировщика.

— Видишь теперь, Саша, — сказал Сидоров, — почему они никогда не дадут мне заслуженного? Они мне завидуют.

Он был взволнован, но дышал ровно, будто не потребовалось от него особого усилия, чтобы совершить этот нечеловеческий прыжок.

— Ты ведь друг мне? — спросил Сидоров.

— Больше того, — заверил Грубин. — Я вас очень уважаю.

— Вижу, — сказал Сидоров. — Тогда усвой — я не дрессировщик. Я великий экспериментатор. Знаешь это слово?

— Знаю, разумеется, — сказал Грубин.

— Тогда пойдем дальше. Будем гулять. Я могу животных чему угодно обучить. Хочешь, завтра у меня тигры летать начнут? Или слоны удавами извиваться? Нет, не получится. Но не важно. Я все могу. И сам могу: что звери могут, то и я могу. Они меня уважают. Кстати, ты, Саша, меня уважаешь?

— Я вас даже люблю, товарищ Сидоров, — признался Грубин.

— Какой я дрессировщик? Я — гений! Я — владелец великой тайны! А они даже не стараются понять. Потому что недостойны. Именно так и не иначе. И я ее съем.

— Кого?

— Не важно. Меня, думаешь, звери интересуют? Никогда. Я, тебе признаюсь, средним дрессировщиком был. Самым средним. Даже в Москву меня не пускали. А если в загранпоездки, то только когда кто-нибудь заболеет. И то в монгольскую Швейцарию. Понимаешь?

— Понимаю. Конечно понимаю! Я в том году в Болгарию оформлялся, а кто поехал? Ложкин поехал!

— Я один раз в Индию пробился. Понимаешь? Город Бомбей — слышал? Поехал я тогда с тремя бурыми медведями. Велосипед они у меня работали, стойку на передних лапах — пустяки, банальность. В гостинице мы стояли, на берегу моря. Там я одного человека однажды встретил. Простой такой человек, в белых кальсонах ходил — там принято. Я, говорит, очень уважаю ваше искусство. А номер у меня так себе был, средний. Спасибо, говорю тебе, друг. И значок ему даю, естественно. Неплохой значок, с гербом города Ярославля, с медведем, как на грузовике. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Грубин.

Было холодно, хмель понемногу покидал голову, а в глазах все стояла картина невероятного полета товарища Сидорова на баржу и обратно. Опять небо заволокло черными тучами, и ветер усилился.

Сидоров остановился напротив Грубина, уперся зрачками ему в глаза, словно хотел загипнотизировать.

— И этот человек… Мне!.. Сказал!.. Только тебе я могу доверить мою великую тайну!

— А на каком языке? — спросил Грубин. Потому что страшно было слушать, как завывал Сидоров.

— По-английски, — обыкновенно ответил Сидоров. — Я по-английски со словарем вполне прилично. А если для обычного разговора, то пожалуйста. Хочешь попробовать?

— Нет, я верю.

— А ты спроси, спроси меня по-английски.

— Я же только со словарем!

— Я тоже только со словарем, но могу. А ты со словарем, но не можешь.

— Понял, — сказал Грубин. — Извините.

Сидоров закурил. На среднем пальце сверкнул под луной массивный перстень. «Артистическая натура», — подумал Грубин.

Сидоров перехватил взгляд Грубина и произнес со значением:

— Об этом перстне и речь!

Густые облака светлого дыма поднимались над его головой и стремились к быстро бегущим облакам.

— Пошли мы с тем Рамакришной в ресторан, — продолжил Сидоров. — Он оказался профессором, биологом, только не признавали его. А знаешь почему? Завидовали его таланту. Посидели мы с ним, выпили ихнего джина с ихним тоником — так себе напитки. Он за меня заплатил — какая у меня валюта по ресторанам ходить? И стали мы говорить про планарии.