Голос монстрика сорвался, пустил петуха. Щупальца тряслись от волнения. Мальчишка, уверился Диего. Впрочем, какая разница? У этих людей могут найтись ответы, которых нет в информационных хранилищах…

– Пассажиром.

– Пассажиром?

– Взять билет, как верно заметил наш коллега. Заплатить коллантариям, чтобы при выходе в большое тело они прихватили меня с собой…

Первой расхохоталась девица с грудями, похожими на арбузы. Вскочив из кресла, запрокинувшись назад, она сотрясалась всем телом, не в силах справиться со смехом. Тугие, лоснящиеся груди плясали так, что Диего испугался: вдруг оторвутся? Лишь сейчас он заметил, что сосков на каждом «арбузе» больше одного.

Вслед за красоткой начали хохотать остальные.

– Я сказал что-то смешное?

– Простите нас, коллега Гавилан, – Шванкунг не смеялся. Но колыханье пузыря допускало разные толкования. – Не удивлюсь, если вы сценарист. Ну признайтесь! Вы пишете сценарии для сериалов?

– Я?!

– Тогда продайте идею какой-нибудь студии. Отличный ход для фантастики: пассажирский коллант! Вынужден вас разочаровать: вряд ли вы первооткрыватель. Где-то я подобное уже читал… Или видел? Нет, не помню…

– И что?

– В смысле?

– Это возможно?

– Вы меня изумляете, коллега. Нет, конечно! – пузырь внезапно охрип. Темные пятна выступили по всей поверхности Шванкунга. Пятна двигались, меняли очертания, сливались в крупные кляксы. – Если бы такое было возможно… О, если бы!..

Госпиталь, подумал Диего. Военный госпиталь, палаточный лагерь под Радденом. Я помню, я прекрасно помню этот ад! Кровь, гной, мухи. Калеки. Их было так много, что мне казалось: весь мир состоит из калек. Рана загноилась, я выл, когда лекарь чистил ее. Выл от боли; выл от радости, что моя рука останется при мне. Лекарь дал гарантию: заживет как на собаке, сказал он. А вокруг слонялись калеки, которые могли ходить, и лежали калеки, которые ходить не могли. Их зависть окружала меня вонючим облаком. Зависть к моим рукам и ногам, глазам и здоровому, не переломанному хребту. Они бы продали душу сатане, лишь бы поменяться со мной местами.

Я снова в госпитале. Вокруг – калеки, просто им не известно, что я здоров. Что мне вовсе не хочется скакать на призрачном жеребце по лживому космосу. Калеки завидуют не мне, их зависть обращена к тем коллантариям, кто прошел чертов отбор. Любой ценой, бормочут они. Всё, что угодно. Будь пассажирский коллант реален – эти неудачники, провалившие испытания, ограбили бы ювелирную лавку, продали детей в рабство, зарезали богатого соседа, но собрали бы деньжат на «билет»! Фанатики выхода в большое тело, вы больны открытым Космосом, страстью превратиться в свет. То, чего я опасаюсь хуже чумы, для вас – предел желаний. Существуй такая возможность, вы бы выгрызли ее зубами! Не пожалели бы средств и усилий, лишь бы осуществить свою мечту. А после счастливчик не удержался бы и поделился радостью хоть с кем-нибудь. И пошло-поехало… В Эскалоне говорят: «Что знают двое, знает свинья».

Вывод, маэстро?

Пассажирский коллант невозможен.

Но, Господи… На чем же тогда мы с Карни прибыли на Хиззац?

II

Сирень. Сумерки.

Сиреневые сумерки?

Отец был прав, сказал себе Диего. В пьесах великого el Monstruo de Naturaleza образ сиреневых сумерек встречался с той же частотой, с какой Пераль-младший ходил в ночное дежурство на верфях – через две на третью. Если учесть, что комедии отец пек, как пирожки… В Эскалоне это считалось поэтической метафорой, далекой от реальности. Вечер сгущался над Эскалоной чем угодно, только не сиренью. На войне же – маэстро заучил это лучше молитвы – сумерки случались двух видов: когда можно, слава богу, упасть и заснуть – и когда надо, черт побери, заступать в дозор. Аромат цветов? Колыханье прядей воздуха, подобных нежным лепесткам? Нет, господа хорошие: вонь отхожих канав и туман, откуда в любой миг грозила нагрянуть сеньора Смерть.

Сиреневые сумерки поймали Диего на Хиззаце. Над доками, эллингами, мостками и пристанями клубились лиловые гроздья, вздрагивая, словно от дождя. Отражая лучи солнца, нежащегося перед сном в морской ванне, лиловый цвет местами превращался в белый и розовый – чтобы минутой позже сгуститься до фиолетовых, глянцево лоснящихся чернил. Даже запах солоноватой гнили, идущий от воды, хорошо знакомый с детских лет запах – о, бухты под Эскалоной! – здесь терял часть йодистой соли, приобретая взамен терпкость и сладость. На такой запах хотелось лететь пчелой, жужжа от счастья.

Я поэт, решил Диего.

Ага, согласился отец. Поэт, и прескверный.

Поэт, солдат, учитель фехтования, преступный любовник, беженец, охранник верфей – так или иначе, маэстро продолжил обход. Для утешения можно было напрячь воображение, представить, что он идет не один, а целой компанией. Впрочем, утешало это слабо. Сегодня в каптерке ему выдали парализатор и заставили расписаться в получении. Кобура с оружием крепилась к поясному ремню специальной клипсой. На каждом шаге Диего ждал, что тяжесть рапиры в ножнах привычно хлопнет его по бедру. Ждал, вспоминал, что рапиры нет, а кобура не хлопает; огорчался, вспоминал, что для горя нет причин, шел дальше и огорчался снова. «Вот, – сказал начальник смены, усталый дядька с лицом кулачного бойца, выкладывая на стол кургузый пистолетик. – Церебральный парализатор «Хлыст». Первое гражданское значение, разрешение не требуется. Владеете?» Нет, ответил Диего. «Когда-нибудь стреляли?» Да, ответил Диего. «Из чего?» Диего перечислил: мушкет, пистоль… «Музей, – вздохнул начальник. Брови его ерзали по лбу, как у мима. – Рухлядь. Ладно, проехали…» Диего молчал. Он глядел на парализатор: черный пластик рукояти, куцый ствол, спусковой крючок ярко блестит, отражая свет лампы. «Это предохранитель, – начальник показал, где и что. – Это переключатель режимов. Тут держат, отсюда идет разряд. Имей в виду, они встают.» Кто, спросил Диего. Он не стал выяснять, почему начальник вдруг перешел на «ты» с Диего Пералем. «Кто покрепче, те и встают. Случается, даже после третьего режима. Увидел быка, всаживай пару разрядов. А лучше, вообще не пользуйся. Носи для понта. У нас Хиззац, у нас тихо. Если не рвать жопу на флаг…» Диего так поразила интерпретация присказки про Хиззац, что он взял «Хлыст» и вышел из каптерки.

Парализатор и сиреневые сумерки противоречили друг другу. Рабочий день закончился, на верфях не было ни души. Во всяком случае, сектор, отведенный Диего для надзора, пустовал. Здесь строились парусные яхты и более крупные корабли – по моделям древнего Хиззаца, царства мореходов. Прежде чем очередная копия какого-нибудь антикварного сокровища уходила к заказчику, сотни экскурсантов, охая и ахая, имели шанс полюбоваться скелетами будущих парусников, похожими на костяки огромных рыб. Участок со стапелями, предназначенными для экскурсий, поручили Диего из жалости. Начальник смены посочувствовал дикому варвару, решив, что где мушкет, там и паруса, и цивилизационный шок обойдет беднягу стороной.