В некоторой степени два этих отчета отражали различные методы разведывательного дела, развивавшиеся на разных берегах Атлантики. Билл Харви воплощал собой новый, американский стиль расследования — подозрительность, быстрота суждений и готовность оскорбить. Отчет Энглтона был составлен в английской традиции, основан на дружбе и вере в слово джентльмена.

Харви прочитал отчет Энглтона, столь отличный по сути и тону от его собственного, и нацарапал внизу страницы: «И чем же кончается эта история?» Таким образом, он обвинил коллегу из ЦРУ в том, что тот закрывает глаза на правду. Расхождения между Харви и Энглтоном по поводу Филби разожгли пламя вражды, продолжавшейся в течение всей их жизни. Столь же радикальные разногласия стали возникать и в рядах британской разведки.

Днем двенадцатого июня Ким Филби прибыл в управление МИ-5 в Леконфилд-хаусе, рядом с Керзон-стрит, чувствуя истощение и испытывая «опасения», но собранный и готовый к предстоящей дуэли. Выброс адреналина, вызываемый опасностью, всегда его стимулировал. Джек Истон настоял на своем присутствии при разговоре — для моральной поддержки. Двоих представителей МИ-6 приветствовал Дик Уайт, шеф контрразведки МИ-5, который в течение следующих нескольких часов собирался подвергать Филби допросу, кое-как замаскированному под дружескую беседу. Подали чай. Кабинет наполнился едким табачным дымом. Все обменялись любезностями. Дик Уайт (не путать с Ричардом Бруманом-Уайтом, старым другом Эллиотта), в прошлом директор школы, сын торговца скобяным товаром из Кента, искренний, уравновешенный, достойный человек, впоследствии возглавил МИ-5, а потом и МИ-6. Филби знал Уайта еще со времен войны и всегда отлично с ним ладил, хотя втайне пренебрежительно отзывался о его якобы посредственном уме и нерешительном характере. «Он старался как мог, чтобы наш разговор протекал в дружеской обстановке», — писал Филби. Атмосфера в кабинете была скорее неловкой, нежели враждебной. Ш хоть и неохотно, но все-таки согласился на то, чтобы его подчиненного опрашивала МИ-5. Ему объяснили, что Филби окажет помощь следствию, ведь у него «могут быть соображения по этому делу». Уайт старательно подчеркивал: его пригласили лишь для того, чтобы он помог пролить свет на «эту чудовищную историю с Берджессом и Маклином». Но под фасадом вежливости уже намечались трещины, из-за которых две ветви британской разведки начали отдаляться друг от друга.

МИ-6 была на стороне своего человека. В папках дела Филби не было ничего, что позволило бы его обвинить, только все более восторженные песнопения в его адрес, приведшие к тому, что он получил назначение в Вашингтон. «В то время против него ничего не было», — вспоминал Истон. В худшем случае его можно было обвинить в неосмотрительности и в том, что связался с дегенератом Берджессом. Но если это считать преступлением, то многие в Форин-офисе и секретных службах были в той же степени виновны. Ким не сбежал, охотно помогал и, что самое важное, он был джентльменом, членом клуба и карьеристом, а значит, невиновным. Многие из коллег Филби в МИ-6 ухватились за эту презумпцию невиновности, как за символ веры. Если бы они поступили иначе, это означало бы, что их всех водили за нос; тогда разведка и дипломатическая служба выглядели бы совершенно по-идиотски. Однако МИ-5 занялась расследованием, и вот уже фигура дружелюбного, компанейского Кима Филби начинала принимать более мрачные очертания. В Лондоне с еще большей целеустремленностью, чем в Вашингтоне, стали исследовать нити подозрений, обозначенные Биллом Харви. За несколько недель, последовавших за побегом, была собрана толстая папка, лежавшая теперь на столе Уайта, всего в нескольких футах от того места, где сидел Филби, прихлебывая чай, куря трубку и напуская на себя непринужденный вид.

Расхождения во мнениях относительно Филби, возникшие между двумя ветвями британской разведки, обнаружили линию культурного разлома, которая предвосхитила этот кризис, надолго пережила его и существует по сей день. МИ-5 и МИ-6 — Служба безопасности и Секретная разведывательная служба — совпадали во многих аспектах, но на самом деле различались фундаментально. МИ-5 предпочитала нанимать бывших полицейских и военных, людей, подчас говоривших с региональным акцентом, порой не знавших, каков порядок использования приборов на официальном ужине, и не особенно страдавших из-за этого. Они стояли на страже закона и защищали государство, ловили и наказывали шпионов. МИ-6 же скорее являла собой продукт частной школы и Оксбриджа; акцент здесь был утонченнее, одежда более изысканной. Агенты и сотрудники МИ-6 в погоне за секретами часто нарушали законы других стран, причем делали это с некоторым бахвальством. МИ-6 — это «Уайтс», а МИ-5 — «Ротари-клуб». В МИ-6 служили представители верхнего слоя среднего класса (а иногда и аристократы); в МИ-5 — средний, а иногда и рабочий класс. С точки зрения мельчайших градаций классового расслоения, имеющего столь важное значение в Великобритании, МИ-5 «сидела на нижнем кольце стола» в силу простецкого происхождения, а МИ-6 привлекала джентльменов, отличалась элитарностью и даже снобизмом. МИ-5 занималась охотой, а МИ-6 собирательством. Филби снисходительно и даже пренебрежительно характеризовал Дика Уайта как фигуру «ничем не выдающуюся» — и это в точности отражало отношение МИ-6 к родственной службе: Уайт, согласно описанию его биографа, был «в чистом виде представителем торгового класса», тогда как Филби представлял «истеблишмент». МИ-5 смотрела на МИ-6 хотя и снизу вверх, но с презрением; МИ-6 смотрела на МИ-5 сверху вниз с легкой, но плохо скрытой насмешкой. Разгоравшаяся вокруг Филби битва стала еще одним столкновением в бесконечной, изматывающей и совершенно нелепой классовой войне.

Уайт был приличным человеком, хорошим администратором и сведущим кабинетным политиком, но допрашивать он не умел. Улики против Филби все еще были, по его мнению, «довольно расплывчатыми». Кроме того, перед ним сидел шпион, сумевший довести свое двуличие до совершенства, умудрявшийся почти два десятка лет скрывать свои дела среди бела дня. Чтобы изобличить его, требовался кто-то похитрее Уайта. Ким предположил, что кабинет прослушивается. Его заикание задавало разговору странный, запинающийся ритм: возможно, так проявлялась нервозность, а может, он хотел выиграть время и вызвать сочувствие. Сперва Уайт спросил про Маклина: Филби сказал, что помнит его по Кембриджу и наслышан о нем, но не видел его много лет и, возможно, даже не узнал бы при встрече. Затем перешли к персоне Берджесса, и напряжение в кабинете чуть возросло. Филби гнул свою линию: попросту неправдоподобно, чтобы какая-либо разведка, уж тем более русская, воспользовалась услугами столь негодного для шпионажа, «болтливого, неорганизованного, пьяного распутника-гомосексуала». Филби хорошо играл свою роль, в нужных пропорциях сочетая смущение, заискивание и самооправдание: вот он, высокопоставленный сотрудник разведки, вынужден опровергать безмолвное обвинение в том, что его обманули, и теперь может потерять работу из-за роковой ошибки в выборе друзей. Вопрос о лояльности самого Филби даже не поднимался, никто о нем и не заикнулся, и все же он словно висел в атмосфере вместе с табачным дымом. Встреча завершилась дружескими рукопожатиями. Как всегда готовый помочь, Филби предложил в письменном виде изложить краткое содержание беседы и сказал, что связаться с ним можно по адресу его матери. Уайт намекнул, что, вероятно, им вскоре придется встретиться снова.