За стеной, сидя в креслах, должны были бодрствовать минимум шесть человек — четыре дежурных офицера Кавалергардского полка, ночной лакей и ночной камердинер, но батюшка вечером сами изволили отослать кавалергардский караул — должны были бодрствовать хотя бы лакей и камердинер, но наверняка спали. Однако же чуть он отворит двери или же кто-нибудь из двоих услышит, как он ходит по спальне, немедленно будут разбужены человек двадцать минимум; тут не пройти незамеченным, а он чувствовал настоятельную необходимость пройти, да, именно пройти и увидеть предстоящее собственными глазами, — несмотря на страх и опасение все испортить — ему сказано было беспробудно спать, — главное, несмотря на ужасный страх — всё-таки пройти; неведомая, но непреложная сила словно бы толкала в спину.

Медленно спустил ноги на ковёр и, дрожа, поднялся — в белой ночной рубашке, как привидение, и бледный смертельной бледностью, как привидение. Необходимо было тихонько пройти в смежный со спальнею кабинет и через приемную за ним, в которой должны сейчас находиться ещё двое человек — дежурный секретарь и дежурный адъютант, но которые наверняка отсутствуют — всех убрали из дворца на эту ночь.

Он, крадучись, вышел в кабинет, остановился, боясь задеть что-нибудь и уронить на пол. Глаза несколько минут привыкали к темноте. Здесь пахло, как и в его спальне, как и во всем дворце, сыростью. Здесь тоже штукатурка ещё не просохла, не высохли краски и лаки на полах. В каждой комнате должны были топить камины, но здесь, в кабинете, угли только мерцали во тьме, делая мрак лишь гуще и опаснее.

Он заставил себя прислушаться и оглядеться. Сквозь неплотно прикрытые двери приемной пробивался слабый свет, вовсе не распространяясь по кабинету, — щель была слишком мала. А из приемной дверь вела прямо на лестницу. Заблудились они, заблудились, Боже мой! Вот свет двинулся в сторону, почти пропал, вновь появился. Он одним глазом приник к щели.

Посреди пустой — секретаря, разумеется, не было — посреди пустой приёмной стояла Лулу — тоже в белой ночной сорочке, одна, без сопровождающих её дам, без горничной. Если б свеча не освещала ясно её лица, он принял бы жену за собственное отражение в зеркале. Что она делает тут? Миг — он оказался пред нею. Ффу! — дунул на свечу.

— Батюшка изволят спать. Негоже его будить теперь. Дела в государстве состоят в полном порядке, когда государь ночью спокойно спит. — Он проговорил это дрожащим шёпотом, прежде чем она успела открыть рот для крика. И тут же он зажал ей рот ладонью, почувствовал, как Лулу прикусила ему кожу на этой правой ладони и как зубы у неё дрожат непрерывною дрожью. Его тоже всего продолжало колотить. Не желая, чтобы она сейчас всё-таки вырвалась, он интуитивно, помимо себя, прижал её к деревянному шкапу, почувствовал теперь, как её груди уперлись ему в грудь.

— Батюшка стал невозможен, — жарко зашептал ей в ухо, дрожа. Губы касались то уха ее, то щеки. — Стал невозможен. Вы понимаете меня? Третьего дня батюшка сделали мне замечание о нашей с вами семейной жизни… Об отсутствии у нас с вами семейной жизни, словно бы наследник российского престола не может вести такую личную жизнь, которую считает нужным вести! Бог мой! И вчера батюшка мне изволил прислать описание пыток и казни царевича Алексея Петровича. — Он перевёл дыхание, всё ещё закрывая жене рот ладонью. — И потом… Наше с вами содержание… Деньги… У меня нет денег на… — хотел выговорить, на что у него нет денег, тут же захотел сказать, что у него нет денег ни на что — а теперь зачем ему деньги, когда завтра он станет распоряжаться деньгами всей империи, — хотел всё это выговорить, но, разумеется, не смог и прошептать преступных слов. — Нет денег. И чиновники не могут не брать вспомоществления, иначе остановится государственная жизнь в России. Меня заверил губернатор Пален, что батюшку только что попросят отказаться от престола. — Это он вдруг выговорил — главное. — Его преобразования немыслимы для России. Как это чиновникам не брать, Лулу? А я… Я свободный человек! — это он прошептал очень горячо.

Наследник престола, значит, желал быть свободным человеком — в России, желал быть свободным человеком и так никогда и не достиг желаемого — точно так же, как и она.

— Чиновники пусть ходят в каких угодно шляпах, хоть в круглых, хоть в квадратных, хоть в треуголках, хоть в касках… — перешёл он на шепот. — Господи… Хоть вообще без шляп, хоть без голов, — это он продолжал шептать совсем неразборчиво, глотая русские слова, словно бы это была самая большая крамола в горячечном его шепоте. — При любом проекте нового государственного устройства я слышу: — Нет денег! Нет денег! Нет денег! — раздражаясь, последнее он проговорил почти вслух. — Деньги растрачены! Нет денег!

В раздражении он ослабил хватку, и Лиз, также по-русски, кротко проговорила ему в ладонь то, что он уж однажды, в будущем, слышал от нее:

— У меня есть деньги, сударь. Деньги будут.

И вновь он сжал ей губы что есть мочи, словно боялся, что сказанные ею слова улетят.

Во тьме десяток пар ног прокрались по лестнице вверх, вот один оступился, послышалось матерное ругательство и сразу согласное «шшшш!» остальных. Прошли в нескольких шагах, за отворёнными дверями, можно было бы при желании схватить их за рукава, хоть за фалды камзола ухватить последнего, дыхание их слышалось совершенно ясно, непонятно только, как те не слышали их с Лулу испуганного и тяжёлого дыхания.

Ее груди уперлись ему в грудь, колени соприкоснулись с его коленями, губы оказались возле самых его губ. Вдруг он почувствовал, что и его возбужденное продолжение упирается чрез ночную рубашку в живот Лиз. Опасность ли сейчас необычайно возбудила его, близость ли синего персидского, чёрного сейчас в полной темноте ковра на полу перед дверью, почти точно такого же, что в спальне Амалии регулярно был свидетелем их с Амалией страсти, Бог весть. Продолжая зажимать рот жены ладонью, он потянул её вниз, к ковру. Чтобы задрать на ней и потом на себе рубахи, пришлось отпустить руку — как бы само собою, чтобы, заголяясь, не упасть, он оперся одною рукой и одним коленом в ковёр и пришлось отпустить руку, закрывавшую ей рот, но она не закричала, она уже лежала на спине, расставляя ноги. Даже во тьме прорисовывались очертания её живота и грудей, словно бы на бумажных абрисах, что он вырезал в детстве ножницами; только влажных зарослей её межножия сейчас не мог рассмотреть он, хотя она, прежде чем он освободил руку, уже развела ноги как могла широко.

— Ха-а-а-а-а, — распахнутым ртом она потянула в себя воздух в ту секунду, когда он первым рывком начал осуществлять свою волю, ни во что не воплотившуяся тогда, в первую ночь после свадьбы, — ха-а-а-а-а… Грохот таким же рывком открывшейся двери наверху заглушился грохотом, с которым упала с секретера чернильница, — Лулу задела ножку секретера ногою, вскрикнула от боли, но тут милость его всё же пролилась, с опозданием на несколько лет и лишь однажды, но милость его всё же пролилась, и Лулу забилась под ним и вдруг тонко и пронзительно закричала на одной несменяемой ноте, словно бы отвечая такому же пронзительному крику там, наверху, в спальне батюшки.

— Ааааааааааааааа!

Сквозь стены послышалось ещё: