Листу же отныне, чтобы обеспечивать достойное существование своей большой семье, придется или изменить собственному призванию и избрать для себя «оседлую» должность капельмейстера в каком-нибудь городе, или же окончательно впрячься в ярмо странствующего виртуоза. Ни то ни другое не отвечало внутренним чаяниям Листа-художника. Оказавшись перед этим мучительным выбором, Лист был не просто «в меланхолии» — он был на грани отчаяния.

Но пока что невенчанные супруги еще находили в себе силы оставаться вместе. 15 июня они покинули Рим и направились в Лукку, остановившись на вилле Максимилиана (Villa Massimiliana) в двух милях от города. Здесь они прожили до 1 сентября, а затем переехали в маленькую рыбацкую деревушку Сан-Россоре (San Rossore) на берегу Лигурийского моря недалеко от Пизы.

Отсюда 2 октября Лист писал Берлиозу по поводу готовящейся установки в Бонне памятника Бетховену: «Сбор средств на памятник величайшему музыканту нашего века дал во Франции четыреста двадцать четыре франка девяносто сантимов! Какой позор для всех! Какая боль для нас! Такое положение вещей должно измениться — ты ведь согласен со мной: недопустимо, чтобы на эту еле сколоченную скаредную милостыню был построен памятник нашему Бетховену! Этого не должно быть! Этого не будет! Как тебе известно, Бартолини[219], великий скульптор Италии, дружен со мной… Он так же, как и я, возмущен поруганием памяти Бетховена и обещал мне немедленно приступить к работе. В два года может быть закончен мраморный памятник. Я тотчас же написал в комитет и потребовал прекращения подписки, обязавшись восполнить недостающее. Я вовсе не собираюсь кого-либо оскорбить и ни у кого из подписавшихся не собираюсь отнимать чести участвовать в субсидировании постановки памятника. Я лишь хочу восполнить уже собранную сумму, дабы ускорить завершение того, что я считаю делом всех нас. Единственная привилегия, испрашиваемая мной, — это выбор скульптора. Доверить эту работу Бартолини — равносильно гарантии, что она будет достойна Бетховена»[220]. Остается лишь добавить, что Лист «восполнил недостающее» — более 50 тысяч франков!

В октябре пути Листа и Мари д’Агу надолго разошлись. При этом они еще сохраняли взаимные теплые чувства. Лист довольно часто по-дружески писал Мари длинные письма, рассказывал о событиях своей жизни. Она отвечала. Они еще будут пытаться возобновить отношения. И всё же приходится констатировать, что, несмотря на троих детей, семейный союз Ференца и Мари начал распадаться…

Лист писал матери: «Мадам д’Агу возвращается в Париж одна примерно в середине ноября. Как только время ее приезда будет определено более точно, она Вам напишет, чтобы просить Вас подыскать для нее временную квартиру, вероятно, на первые два месяца ее пребывания в Париже (от 15 ноября до 15 января). Позднее м-м д’А. хочет сама найти для себя одной подходящую немеблированную квартиру. Нашу квартиру, которая не имеет ничего общего с ее квартирой, Вы могли бы занять после Нового года. Через два месяца я покину эту многими превозносимую страну и стану, наконец, разумным и практичным человеком»[221].

Именно мать Листа с тех пор стала играть главную роль в процессе воспитания его детей. Мари возвращалась к своим материнским обязанностям, иногда даже весьма рьяно, лишь время от времени, словно вспоминая о них, а затем вновь забывая…

Освободившись от «оков Мари», Лист со всем пылом беспокойной натуры отдался стихийному водовороту жизни гастролирующего пианиста — в первую очередь потому, что именно в исполнительстве видел тогда свою основную просветительскую миссию. Вкусы публики можно постепенно воспитать. Листа часто упрекали в том, что в программы своих концертов он наряду с по-настоящему великими произведениями — например, Бетховена — вставлял легкие шлягеры «на потребу публики». Даже он сам признавал, что время от времени «совершал ошибку, потакая низменным вкусам толпы». Но он не мог поступать иначе — ведь он хотел, чтобы его услышали. Он прекрасно понимал, что революция в музыкальных вкусах в одночасье произойти не может; «лекарство» требуется подсластить. Писатель может себе позволить писать «в стол», художник — ставить картины к стене в своей мастерской; когда-нибудь эти творения будут востребованы. Но музыкант полностью зависит от публики, без слушателей его искусство мертво. А публика должна захотеть его слушать. Лишь после того как удастся привить ей любовь к лучшим образцам искусства прошлого, можно будет повести ее за собой к искусству будущего.

Концерты не оставляли Листу сил для композиторского творчества. Жизнь странствующего музыканта он избрал лишь временно. Трудно сказать, насколько он сам планировал «задержаться» в амплуа исполнителя, но то, что он не будет заниматься этим всю жизнь, для него самого не подлежало сомнению. Лист готовил новую фортепьянную школу под собственные произведения, под собственную музыкальную эстетику, которую ставил во главу угла, даже когда составлял программы концертов целиком из чужих сочинений. То, что впоследствии Листа на долгие годы воспринимали лишь как пианиста-виртуоза, не относясь всерьез к его композиторскому таланту, стало трагедией всей его жизни. Такую цену должен был заплатить гений-творец за дарованную ему гениальность исполнителя.

Но в то время Лист еще не видел всей серьезности этой опасности. Полный надежд, он решил начать новую страницу своей жизни с поездки на родину.

Для начала Лист снова отправился в Вену, куда приехал 19 ноября. До 4 декабря он успел дать шесть утренних концертов. Из австрийской столицы Лист написал графу Лео Фештетичу[222], с которым его впоследствии многое будет связывать, письмо, где выразил горячее желание еще до конца года посетить Венгрию. Граф немедленно ответил согласием.

Ночью на 19 декабря Лист прибыл в Пожонь, и уже в полдень состоялся его первый венгерский концерт, 20 декабря — второй, благотворительный, 22-го — третий… Восторг публики был абсолютным! Выступления Листа приобрели масштаб общенационального события. Сам виновник торжества писал Мари д’Агу после концерта 20 декабря: «В афише было объявлено только об одной моей вещи… но публика не прекращала вызывать меня; я был вынужден снова сесть за рояль. Аплодисменты усилились, и, наконец, когда я взял первые аккорды „Ракоци-марша“ (мелодия чрезвычайно популярная в Венгрии, которую я только что обработал на свой лад), весь зал закричал: „Элиен! Элиен!“[223] Вы не можете себе этого представить, но, несмотря на Ваше стоическое равнодушие к успеху и аплодисментам, я убежден, что Вы были бы глубоко взволнованы, потому что венгерская публика не то что венгерские горланы, — это люди с крепкой грудью, это благородные и гордые сердца»[224].