– Чего же вы хотите… от меня? – Голос профессора дрогнул, словно он сдерживал рыдания.

– Я хотел спросить вас… – Лосев смутился, – как математика.

– Я физик, – вздохнул профессор.

– Есть ли вероятность того… – Федор сжал пальцы и побледнел, делая усилие над собой, – что я тоже могу быть… словом, что мое черное может стать немножечко серым?

– Я не могу ответить на этот вопрос физически или математически, – ответил Лобник и опять снял очки.

– Тогда скажите мне… не как физик, а как человек, мой создатель. Просто дайте мне надежду…

Лобник вытер платком глаза, встал, подошел к Лосеву и вдруг обнял его:

– Простите меня. Простите, если сможете…

Лосев уже давно ушел, а профессор еще долго сидел за своим огромным столом, положив перед собой руки и устало сгорбившись. Через распахнутое окно в комнату вливались звуки суетливой, деловой, временами беспечной, многоликой человеческой жизни. Лобник поднял со стола огромную линзу и посмотрел сквозь нее в слепую бездну оконного света. Потом он встал, медленно стащил с себя одежду и пошлепал босыми ногами в ванную комнату.

Из желтоватой глубины зеркального отражения на него в последний раз взглянул странный, сутулый человек с продолговатым лицом и рыжими бакенбардами. Профессор заткнул сливное отверстие в ванне и пустил воду. В зеркале еще на минуту отразилась подрагивающая, иссушенная рука, очищающая, как семечки, шелуху оберток с упругой пластинки бритвенного лезвия.

Еще через полчаса в ровной, как стекло, чернеющей воде остывало похожее на ствол сухого дерева тело маленького бога…

Страшный человек с бакенбардами, как и обещал, убил профессора Лобника.

На следующий день гулкую рабочую тишину лаборатории прорезало ахнувшее:

– Коллеги! Это ужасно! Старикан умер!

– Не может быть!

– Что вы говорите? Как – умер?!

– Лобник скончался?

– Говорят, он покончил с собой!

– Да вы что?! Он же такой… жизнерадостный был всегда!

– Братцы, это конец. Такая потеря…

Новость стремительно прошуршала по коридорам института, спотыкаясь на лестничных проемах и гулко щелкнув в треснувших полушариях старого настенного звонка.

В лаборатории долго не могли оправиться от шока. И только один сотрудник многозначительно и понимающе молчал, поглядывая на коллег, а потом обронил еле слышно:

– Говорите, он вскрыл себе вены? Я все-таки маленький бог!

– Странно… Просто невероятно! – повторил мужчина, почти вплотную приближая лицо к картине.

Он был взволнован и растерян.

– Что случилось, Федор? – спросила женщина, недоуменно и виновато оглядываясь на сотрудницу галереи.

Мужчина спешно поставил пакеты на пол и осторожно провел рукой по шершавой поверхности холста.

– Вот этого не надо, пожалуйста, – запротестовала сотрудница.

Он повернулся к жене:

– Леночка, просто невероятно! Эта картина очень похожа на ту, что я написал еще студентом! Если бы я не был уверен… – он опять повернулся к Эстею, – если бы я не был уверен, что та картина безвозвратно погибла, то… можно было бы подумать, что это она и есть.

– Да, – ответила женщина. – Я что-то припоминаю… Ты мне рассказывал. Ее ведь порезали ножом?

– Все талантливые работы в чем-то похожи друг на друга, – нашлась сотрудница галереи и улыбнулась, призывая мужчину смириться с этой не новой мыслью.

– Я уверяю вас: это она! – воскликнул он, чуть отступая и едва не споткнувшись о собственные пакеты.

На лице женщины промелькнула досада. Она не хотела, чтобы муж волновался или расстраивался.

– Вероятно, это… репродукция, – сделала она робкое предположение.

– Как можно создать репродукцию, если нет оригинала?

– По памяти… – осторожно встряла сотрудница.

Мужчина взглянул на нее с раздражением:

– Кто мог сделать по памяти копию МОЕЙ работы, кроме меня самого?

– Федор, не волнуйся, – взмолилась жена. – Может быть, очень хорошо, что картину кто-то нарисовал вместо тебя. Ты ведь сейчас не пишешь… – Она повернулась к сотруднице и объяснила, со значением понизив голос: – У него много работы, свой бизнес, три фотостудии, ему просто пока некогда. Хотя он очень талантлив.

– Да брось, Лена, – поморщился мужчина. – Талант мой если и был, то давно сплыл. – Он еще раз взглянул на одинокого юношу, застывшего среди скал, и обратился к сотруднице: – Скажите, а откуда у вас эта картина? Кто автор?

Та виновато улыбнулась:

– Подождите минутку. Я сейчас узнаю. – И она спешно засеменила из зала, потом неожиданно вернулась, щурясь на холст: Какой номер? Сорок два… четырнадцать… – и снова исчезла.

Женщина прижалась к мужу. Тот обнял ее за плечи.

– Ты не волнуйся, Федя, ладно? – сказала она, заглядывая ему в глаза.

– Да я и не волнуюсь, родная… Просто… Странно как-то.

Девочка тоже прижалась к его руке:

– Дядя Федя, а давай купим Эстея?

– Верно, – оживилась женщина. – У нас в холле на стене перед гостиной как раз есть место. Надо узнать цену. Она дорогая, наверно…

Все трое опять в задумчивости уставились на картину.

– Знаешь, – произнесла она тихо, – он, наверное, очень несчастен.

– Еще бы, – подтвердил мужчина. – Он один среди трех стихий, чужих ему и даже враждебных. А все потому, что этот Тур создал его в точности похожим на себя самого.

– Я не про Эстея, – сказала женщина, – я про художника.

Он улыбнулся и заглянул ей в глаза:

– Просто у тебя доброе сердце. Ты счастлива, и тебе хочется, чтобы все вокруг были счастливы.

Она прижалась к его руке:

– Да… Я счастлива с тобой.

– И я! – Девочка обняла его другую руку.

Мужчина улыбнулся:

– Ну почему ты решила, что он несчастен? Талантливый человек уже счастлив своим талантом. У него есть то, чего нет у других людей. Даже таких же, как он сам…

В комнате, шурша мягкими туфлями, появилась сотрудница галереи. Она виновато вздохнула:

– Эту картину год назад подарил нашей экспозиции один неизвестный художник. Очень хороший человек.

– Он живет в Москве? – живо поинтересовался мужчина.

Сотрудница пожала плечами:

– Не знаю. Он не заключал договор. Просто оставил картину, и все.