— Ты его навещала?

Кара стоит рядом со мной, сжав кулаки. Вчера Юрайю перевели из реанимации в палату со смотровым окном из коридора. Я подозреваю, врачи сделали это для того, чтобы избавиться от нас с Кристиной. Теперь Кристина сидит у постели больного, держа его за вялую руку.

Я боялась, что он будет похож на порванную тряпичную куклу, но он не особенно отличается от прежнего Юрайи, исключая разве что царапины и бинты. Мне кажется, что сейчас он очнется, заулыбается и спросит, чего мы на него пялимся.

— Я была у него вечером, — отвечаю я. — По-моему, ему одиноко.

— Существуют данные, что, в зависимости от степени повреждения головного мозга, люди в коме могут слышать и чувствовать, — произносит Кара. — Но прогноз не слишком оптимистичный.

Иногда мне хочется стукнуть ее. Разве есть необходимость напоминать, что Юрайя вряд ли очнется?

— Знаю.

Вчера, покинув его палату, я бесцельно бродила по зданию Резиденции. Вместо того чтобы думать о своем друге, балансирующем между жизнью и смертью, я размышляла над нашим разговором с Тобиасом. И о том, как я себя чувствовала, когда смотрела на него: будто лопнула невидимая нить. Неужели наступил конец наших отношений? Я могла ему это сказать, но слова застряли у меня в горле. А сейчас мне приходится изо всех сил сдерживаться, чтобы не разреветься.

— Ты спасла Бюро, — заявляет Кара. — Как ты умудряешься принять участие во всех возможных заварушках? Полагаю, мы должны быть благодарны тебе: ты же предотвратила кризис.

— Ладно тебе. При чем здесь Бюро? Нет у меня интереса в его сохранении, — возражаю я. — Просто выбила оружие из опасных рук, вот и все. А чего ты нахваливаешь меня?

— Я способна распознавать сильные стороны другого человека, — улыбается Кара. — Кроме того, я подумала, что отныне наши с тобой проблемы, как логические, так и эмоциональные, разрешены.

Она откашливается, и мне становится даже любопытно. Похоже, признание того, что у нее есть эмоции, заставляет Кару чувствовать себя неловко.

— Ты, наверное, разузнала о Бюро что-то такое, что разозлило тебя, — замечает Кара.

Я наблюдаю, как Кристина кладет голову на край койки Юрайи, и с запинкой отвечаю:

— Ну, да… Но я вообще-то удивлена.

Кара молчит. Между ее бровей пролегает морщинка, делая ее настолько похожей на Уилла, что мне хочется отвернуться.

— Ты в курсе, что формула симуляционной сыворотки в действительности была разработана не Джанин? — добавляю я и вздыхаю. — Пойдем. Я кое-что покажу тебе.

Мне было бы проще выложить ей все прямо здесь. Но я хочу занять себя чем угодно, лишь бы не думать о Юрайе и Тобиасе.

— Похоже, мы никогда не найдем концов в этом клубке лжи, — говорит Кара, когда мы направляемся к хранилищу. — Фракции, видео с Эдит Прайор… сплошное вранье.

— Вот как ты относишься к фракциям? — перебиваю ее я. — А мне казалось, что тебе нравится быть эрудитом.

— Верно, — она чешет себе шею, и на ее коже остаются маленькие красные полоски от ногтей. — Но из-за Бюро я почувствовала себя идиоткой — а ведь я стремилась поддерживать их, как того хотели верные. Ну и дура же я была!

— А ты считаешь, что в идеях верных не было ничего стоящего? — не унимаюсь я.

— А ты разве со мной не согласна?

— Они помогли нам сбежать из города, и мы узнали истину, — парирую я. — В итоге, это гораздо лучше, чем если бы мы остались в бесфракционной коммуне, идея которой засела в голове Эвелин. Там бы вообще никто из нас не имел права решать, что делать.

— Понимаю тебя, — кивает она. — Но я привыкла гордиться тем, что умею видеть все насквозь.

— Ты знаешь, что альтруисты говорили о гордости?

— Какие-то гадости, вероятно.

— Естественно, — смеюсь я. — Гордость ослепляет нас и не дает нам понять правду о самих себе.

Подходим к лаборатории, и я стучу несколько раз. Пока мы ждем, чтобы Мэтью впустил нас, Кара пристально на меня смотрит.

— А в старых текстах эрудитов написано то же самое, — подытоживает она.

Вот уж никогда бы не подумала, что эрудиты рассуждали о гордости и о морали вообще. Хочется расспросить ее поподробнее, но дверь открывается, и на пороге появляется Мэтью. Он жует яблоко.

— Ты не можешь проводить нас в хранилище? — прошу я.

— Конечно, — кивает Мэтью и сует в рот остаток яблока.

Морщусь, представляя горький вкус яблочной сердцевины, и мы следуем за ним.

Не могу вернуться в нашу комнату. Не хочу ловить на себе их косые взгляды и молчаливые вопросы. И хотя мне не стоит возвращаться на место моего преступления, я чувствую, что мне необходимо узнать, что творится в городе. Я хочу прикоснуться к миру, в котором вырос.

Тащусь в диспетчерскую и занимаю свободное кресло. Каждый монитор показывает одну из частей города: Супермаркет Безжалостности, фойе штаб-квартиры эрудитов, парк Миллениум, вход в Хэнкок-билдинг.

В течение долгого времени я наблюдаю за людьми, слоняющимися по штаб-квартире. Они вооружены, на их предплечьях — повязки с эмблемами бесфракционников. Они болтают или обмениваются банками консервов, выданных на ужин, — старая привычка бесфракционников. Вдруг я слышу, как женский голос в диспетчерской произносит:

— Вот он.

Пробегаю глазами по мониторам. И вижу Маркуса, застывшего перед Хэнкок-билдинг: он топчется перед входом, нервно посматривая на часы.

Встаю и дотрагиваюсь до экрана указательным пальцем, чтобы включить звук. Сперва через динамики доносится только шум ветра, потом раздаются звуки шагов. К моему отцу приближается Джоанна Рейес. Маркус протягивает ей руку, но она игнорирует этот жест. Ладонь Маркуса повисает в воздухе. Она похожа на приманку, которую не проглотила рыба.

— Значит, ты в городе, — констатирует она. — А они тебя всюду ищут.

Некоторые из зрителей собираются позади меня. Я их почти не замечаю, и зачарованно гляжу на то, как мой отец сжимает кулаки.

— Я чем-то тебя обидел? — спрашивает он. — Я обратился к тебе потому, что думал, ты — мой друг.

— Неужели? А я считала, ты связался со мной из-за того, что я лидер верных и тебе нужен союзник, — произносит Джоанна, склонив голову так, что прядь волос закрывает ее шрам. — Я действительно могу им стать, но все будет зависеть от твоих намерений.

Брови Маркуса сходятся над переносицей. Раньше он был красивым мужчиной. Но сейчас постарел, щеки ввалились, черты лица стали чересчур суровыми и строгими. Его короткая стрижка альтруиста лишь усиливает это впечатление.

— Не понимаю тебя, — выдавливает он.