– Они не знают, как так получается… Всё они знают, кошки драные!

– Люблю, мол, тебя, но как нам теперь, после всего этого, жить, не представляю.

– О чём же раньше она думала?!

– К тому она, мол, уходить не собирается…

– Или им думать нечем, а?!

– Мол, поняла, что временное ослепление…

– Ага! Манёвр, известны их повадки.

– А мне от этого не легче.

– Ещё бы… Знаю этих баб… А литр, Ваня, правда, мало…

– Собрал я рюкзак, книжки какие-то, ещё там что-то…

– Я бы на двух, наверное, остановился. А литр – мало.

– Подхожу к двери. Она в коридоре. Заплаканная. Держит меня за рукав куртки. Смотрю…

– Одумалась.

– А мы с ней громко разговаривали…

– Да это вряд ли… И это хитрость, та натура!

– Дети проснулись, стоят молчком в дверях комнаты и смотрят на меня во все глаза… Я и остался – ноги отказали.

– Ну, это… как там, не скажу.

– Но нестерпимой стала жизнь.

– Это понятно.

– Хожу, об этом только думаю.

– О чём ещё-то… ясно дело.

– А ночью – вовсе… Начал допытываться: сколько у них было раз, как, где и прочее… Противно сделалось.

– Ещё бы!

– И не могу, чтоб не расспрашивать, и тошно это узнавать… Сам себе стал я ненавистным…

– А это зря. Ты-то при чём?

– И без неё как, думаю… привык… Но и простить ей не смогу.

– А что прощать-то?! Спускать им нечего… Измена.

– Сказал, что съезжу к матери. Мать у меня здесь, в Сретенске… Побуду там, потом решу, мол.

– Ну, так давай.

– Давай.

Допили самогонку.

– Ну, рассказал ты.

– И ты тоже.

– Ну, жить-то будем!

– Не помрём!

Часа в три ночи только мы расстались со Степаном. Не с первой, конечно, попытки. Так руку жал мне – отдавил.

Домой приехал.

Заглушил машину.

Голову положив на руль, немного подремал. Окно мама не закрыла – не заметила, значит. Залез на веранду. Тихо прошёл к себе. Лёг спать.

Про Машу думаю.

Потом вдруг вспомнилось.

Декабрь, как всегда, морозный. Исленьск в непроглядной изморози и в густом дыму. Взял я в институте академический отпуск. Устроился в типографию наборщиком. Собирались с Витькой Гаузером, который, окончив медицинский институт, работал ещё в Исленьске, а уезжать в Германию ещё не думал, авиабилеты уже взяли на самый последний вечерний рейс, лететь на выходные дни в Елисейск, чтобы встречать там Новый год с одноклассниками. Поздно вечером двадцать шестого декабря пришли за мной в общежитие. Суток трое держали нас на призывном пункте. Мы там и выпить умудрялись. Были у меня тогда заплатанные джинсы, рваный свитер и длинные волосы – хипповал. А со мной, на соседней полке, на третьем ярусе, расположился Лёха из Ужура, коротко стриженный, спортивного вида, боксёр какого-то разряда, уже не помню. Я ему явно не понравился. Всё задирался. И подрались мы. Ребята кое-как разняли. Утром всех нас посадили на поезд и повезли. На юг куда-то. Аэродром военный после. Потом уж поняли мы, что в Афган.

Недели через три уже, наверное, едем в крытом брезентом кузове ГАЗ-66. Ребята сидят на боковых скамейках, я – около кабины, на двух, сложенных одна на другую, автомобильных покрышках. А Лёха – на длинном зелёном деревянном ящике, у заднего борта. Все – не выспались – кемарим. И вдруг шарахнуло, и тихо тут же сделалось – в воду нырнёшь когда, бывает так же – на перепонки давит тишина. Летит ко мне в этой тишине какой-то ком – всё как в кино, с замедленным-то действием, так мне казалось – и грузно падает мне на колени, лицо забрызгав мне чем-то горячим. С колен пытаюсь сбросить на пол этот ком тяжёлый, а он к рукам будто прилип… И только потом, сразу или какое-то время спустя, осознаю, что ком этот – Лёхина голова… глаза в глаза… вроде сказать мне что-то хочет…

И теперь, особенно когда выпью, снится такое мне – никак с колен не сбросить головы, и сил нет – вою, как собака…

И не заметил, как забылся.

Кричит мне будто лейтенант:

– Эй! Войсковой! Ползи сюда…

Вроде ползу, но всё на месте.

– Ваня, сынок, опять так стонешь.

– А?! Мама, мама…

– Чё с тобой?

– Я не могу оставить Лёху!

– Ваня. Очнись, родной. Да чё с тобой? Ваня, сынок.

– Нормально, мама.

Выкопали мы с Василием картошку, отобрав, уж как там получилось, больную, в погреб ссыпали здоровую. Баню истопили. Помылись. Вечер с ним, когда мама уже, после бани, обессиленная, легла спать, посидели, выпили немного. О Чернуше поговорили. Как с ней быть? Кому бы, в добрые руки, продать? На мясо жалко – корова, по словам Василия, хорошая. Про то, что мать из дому ни к кому не хочет ехать. Силой её не повезёшь. Об этом тоже.

Уехал Василий назавтра домой, к своёй барыне. А я ещё пожил два дня с мамой.

Пора отправляться в Исленьск, читать студентам лекции. Брал отпуск без содержания (по семейным обстоятельствам) – закончился.

Рано встал. Помог маме управиться. Днём сходил в лес. На Кемь. Уж не рыбачил. Наглядеться.

Попили после с мамой чаю.

Поговорили.

– В ночь-то ты, Ваня, почему? – спросила мама. – Утра дождался бы, пораньше утром… И отдохнул бы, и светло.

– В ночь, – сказал я, – меньше машин бывает на дороге.

– Да в ночь-то худо всё равно, – сказала мама.

Я ей ответил:

– Да нормально.

– Какое же нормально, сынок, – сказала мама, прикладывая конец платка к заплакавшему подбородку.

– Не беспокойся.

– День есть день.

– А ночь есть ночь.

– Ну, как доедешь, позвони.

– Завтра, – сказал ей, – ровно, давай договоримся, в семь часов вечера, сиди вот здесь, у телефона, чтобы звонок тебе услышать.

– Хорошо, – сказала мама. – А еслив, Ваня, в это время как раз заявится Чернуша? Она ж не станет меня ждать, заголосит тут.

– Ну, тогда в девять вечера, – сказал я. – Спать не будешь?

– Да нет, какое ещё… рано.

– Договорились?

– Ну, договорились.

– Не забывай.

– Да не забуду.