– Дай! Дай я ему врежу по харе!… – вырвался из рук своих приятелей какой-то хмырь.

И то же самое делал его противник, крича:

– Пусти! Я ему будку расквашу! Я его в жопу е…! Оба мужика остервенело отшвыривали своих дружков, а те хватали их снова, пытаясь удержать от мордобоя. Ком драки, мата, и мелькающих в воздухе кулаков приближался к первому десятку людей в очереди, и люди уже стали шарахаться в стороны, чтобы их не задели, не смазали кулаком по уху. Еще секунда и таран драки разрушил бы очередь, смял ее. Но в этот миг меж дерущимися возник среднего роста крепыш в потертом кожаном шлеме и серо-желтом армейском бушлате. Это был Андрей Стасов – отец Наташки.

– Вали отсюда! – походя замахнулся на него один из дерущихся.

Стасов перехватил этот кулак на лету. Мужик попытался выдернуть руку, но Стасов, при своем среднем росте и не очень внушительной фигуре, обладал не руками, а настоящими клешнями, как и положено бывшему водителю танка, а ныне механику-контролеру танкового цеха «Тяжмаша». И только ощутив на своем запястье стальную хватку стасовской клешни, мужик-горлопан повернул к Стасову свое угристое лицо:

– Че встряешь? По уху захотел?

Стасов улыбнулся. И Наташка, остановившись в пяти шагах, улыбнулась тоже. Она боготворила своего отца за вот эти его удивительные улыбки, в самые, казалось бы, опасные минуты. Ради таких вот минут она и чай не допивает, и кубарем выскакивает из квартиры, только чтобы не пропустить эту мягкую, душевно-дружескую улыбку на лице своего отца именно тогда, когда над ним уже занесен кулак очередного хулигана. Девочка была уверена, что с такой же улыбкой отец может войти в клетку к медведю и через пару минут выйти оттуда в обнимку со зверем.

– Я же сказал: кончай понтярить, – мягко попросил Стасов, все еще держа на отлете руку мужика, и мужик не выдержал этого сочетания задушевной улыбки с мертвой хваткой стасовской клешни – он усмехнулся сначала одними глазами, а потом и ртом, полным стальных зубов.

– В чем дело тут? – откуда-то из конца очереди подоспел к Стасову здоровяк дядя Петя Обухов, такой же, как отец девочки, «афганец». Никакая сила не могла заставить этих ветеранов войны в Афганистане именовать себя не «афганцами», а «воинами-интернационалистами», как писали о них в газетах. На «Тяж-маше», где работал отец Наташи, этих «афганцев» было больше пятисот, а по всему городу Екатеринбургу (бывшему Свердловску) – не меньше пяти тысяч. Из них сотни две самых проворных сумели на гребне патриотических преобразований выскочить в партийно-управленческие сферы, но вся остальная масса и осталась на своих рабочих местах.

– «Афганцы», что ли? – спросил мужик-драчун.

– Ну!… – басом ответил ему Петр Обухов. – А ты думал?

Год назад, когда сионисты-империалисты решили задушить Россию экономической блокадой и по всей стране возникли ночные очереди за хлебом, «афганцы» стали добровольными охранниками порядка, их авторитет был куда выше, чем авторитет милиции.

– Ладно, пошли отсюда… – сказал мужик-драчун своей компании, и нарыв драки как-то сразу опал и рассосался, а Андрей Стасов объяснил Обухову:

– Ерунда! Театр хотели устроить…

Только теперь Наташка поняла, что вся эта драка затевалась мужиками лишь для того, чтобы смять очередь, разогнать первые двадцать-тридцать человек и под шумок прорваться к двери магазина.

Увидев дочь, Стасов улыбнулся ей и глянул на ручные часы – было четверть седьмого. Коротким жестом он привлек Наташку к себе, и она обрадованно прижалась головой к его бушлату. Бушлат, конечно, пах соляркой и тавотом, но для девочки это были родные запахи ее отца. Этой танковой смазкой – «тавотом» – отец периодически смазывал дома всю обувь, и обувь действительно носилась долго, а, главное, не промокала…

Но долго нежничать с отцом на глазах у хмурых и замерзающих в очереди людей девочка, конечно, не могла. Она взяла левую руку отца, повернула ее ладонью кверху, прочла на ней их сегодняшний номер в очереди – «132» – и, вытащив из кармана пальто коротенький химический карандаш, послюнила его и записала этот номер на своей левой ладошке.

– Пойдем, поставлю тебя в очередь, – сказал ей отец.

– Я сама найду, беги домой… – Наташка подышала на холодную руку отца и строго посмотрела на него снизу вверх: – Беги! Смотри как замерз! Синий весь!

Отец, конечно, не был синим, просто девочке нравилось заботиться о нем, она бы вообще продолжала играть с ним в «маму и сыночка», как играли они, когда ей было два, три даже пять лет. Но теперь девочке было уже восемь…

Стасов взял дочку за плечо и повел к своему месту в очереди, но Петр Обухов остановил их.

– Беги, действительно. Хоть ты пожрешь, – сказал он Стасову. – А я ее поставлю в очередь. Слыхал? С первого числа опять нормы выработки повышают…

– Да не может быть!

– Люди говорят: сегодня в газетах будет. Как раньше жали, так и теперь жмут – без разницы. Пошли, Наташка, – и Обухов, положив девочке на плечо свою тяжеленную руку, повел ее ко второй сотне очереди.

– Дядя Петя, а ты какой сегодня. – спросила Наташа.

– Сорок третий, – сказал на ходу Обухов. – У меня нету дочки, чтобы мне спать до трех!… – Обухов был грубым верзилой, и Наташа никогда не могла понять, завидовал Обухов ее отцу или осуждал его за то, что тот сгшт до трех часов утра – на полчаса больше, чем он, Обухов.

Они подошли к четырнадцатому десятку людей в очереди.

– Сюда, – сказал дядя Петя и вставил свою сильную, как топор-колун, руку меж какой-то теткой необъятных размеров и худым высоким мужиком в лисьем треухе. И хотя плотность сжатия очереди была такой, что, казалось, уже никакая сила не разомкнет ее даже на сантиметр, рука Обухова все-таки расколола просвет меж спиной толстой бабы и грудью мужика в треухе, и девочка острым своим плечиком втиснулась в этот просвет, а Обухов еще и подтолкнул ее маленько. При этом на лице хмыря в лисьем треухе отразилось страдание – наверное, потому, подумала Наташка, что люди, стоящие в очереди, всегда не любят впускать в нее даже законных очередников.

Но девочке было наплевать на этого мужика. В очереди было тепло, особенно за этой толстой мягкозадой бабой. Девочка оглянулась на удаляющегося по улице отца, убедилась, что он спешит домой, и стала наблюдать за разгрузкой хлеба. Шофер хлебного фургона и грузчик были, конечно, без фартуков, а это антигигиенично. Люди будут этот хлеб кушать, а шофер и грузчик лапают хлебные лотки своими руками, прижимают к грязным курткам… Стоп! А это что?

Выйдя из магазина, грузчик и шофер спустились с крыльца и вдруг стали закрывать на замок железные двери хлебного фургона. Рядом две бабы из очереди – «счетчицы», считавшие количество лотков с хлебом, – спросили изумленно:

– В чем дело?

– Все, шабаш, -сказал грузчик.

– Как это «все»? – изумились счетчицы. – Только восемьсот буханок сгрузили! А нам пятнадцать сотен положено!