— Других не жалко?

— Души у меня нет. Всех жалеть не умею.

Парень тот пусть за мое недожитое поживет. Подольше.

— Разе все ево худче?

— По мне он — единственный.

Макарыч посмотрел на нее внимательно. Женщина улыбнулась, положила теплую руку на лоб и сказала:

— А жизнь в тебе крепко сидит. Ну да ладно, майся… — встав, она собралась уйти.

— Погоди! А долго ли мине отпустишь?

— Приду, когда позовешь, — ответила она и растаяла в стене.

Макарыч даже теперь вздрогнул. Будто кто, играясь, швырнул ему за шиворот пригоршню снега. Колкого, холодного. И тот, не тая, по спине прошуршал. И жутко стало.

Утром чуть свет в зимовье направился. Поспешал. Ровно сзади его кто-то кнутом подгонял. Ноги саженьи отмахивали. Спина про ломоту забыла.

К вечеру придя к избе, вздохнул. Почувствовал, как у с тал. Марья, отперев дверь, кинулась к мужу:

— Пришел, шатун мой! Слава тебе, Господи!

Наутро он сказал ей о задумке уехать в город к Кольке. Перебраться туда насовсем. Чтоб всем вместе быть. Рядом.

— Нешто так можно? Ведь в тайгу сгонят из науки скоро. Куда мы после денемся? Разве за ним угонишься?

— Може, при нас оставят. Коли вместях будем…

— Опомнись, отец! Кто оставит? Он ведь на бродягу ученый. На тайгу! Что в городе делать станет?

— Ох, бабы! То тайгу лает почем зря. То покидать ее страшитца. Как попять-то тнбе саму?

— Да уж Бог с ним, отец! Пообвыклась я тут. Куда на старости с насиженного срываться? В городе нынче голодно. Ождем, пока Колька навовсе остановится, тогда и подумаем. Коли что — переберемся. Не весь же век в тайге блукать будет.

— Однако к ему надоть наведатца.

— Как же ты? Он в городе! Разве сыщешь? Поди, люду там, как в муравейнике.

— Язык-то на што? Сыщу!

— Пошто один собираешься?

— Ты тут будь. При избе. Я там скоро. Порасспрошаю и в обрат.

Через пару дней Макарыч приехал в Оху. Кольку нашел быстро. Тот глазам не поверил.

— Отец! Ты?

— Не черт жа с рогами! Аль не признал?

— Вот здорово!

— То тибе ведомо. Решил поглянуть, как ты тут по науке живешь.

— Как добрался? Давно из дома?

— Два дня. А вез мине, етот, анчихрист-планер. От змей! Как загудел, все печенки вынул! Башку и типерь ломит с шуму. Думал, не доберусь живьем. Ен, гад, то на один бок встанить, то на другой. То трисетца, што малярийнай. Знать, Бог ево, нечиставо, по макухе бил.

— Ладно, хорошо, что приехал.

— Не знал, што далеко так забрался. Неспривычно мине тут. Город чужой, неведомай. Да и отвык я в тайге от люду.

— Как дома-то?

— А-а-а-а, сам ведаишь. Все так жа. Да и сам не так давно уехал. Я ить к те с разговором.

— С каким? — насторожился Колька.

— Ты не боись. Поспрашать надумал, оставят тя при нас, коли мы с Марьей сюды переберемси? Надоело мине одному. Глядишь, куды приткнусь. Работать стану. Так втрех и жили б, а?

Колька задумался.

— Помехой не станим. Не пужайси. На кусок нам я заработаю, — продолжил Макарыч.

— Да не о том ты! Вся беда в том, что меня в городе не оставят.

— Почем знаишь?

— Тут у многих городских старики живут. А ребят всех в тайгу отправили. Меня и тем более пошлют. Я не здешний. Да у нас с таким не считаются. Геологу что в городе делать?

— Да, — незадачливо почесал затылок лесник: — Знать, Марья была права. Наперед тибе такое сказывала. И откуда выведала, каналья? Ну да што нонче… Поди, покажь мине, иде тут похарчитца можно. Гляжу, ты на столе заместо хлеба книжки держишь. А ими сыт не станишь. Пошли в харчевню. Али как их тут у вас зовут? На полное брюхо все веселей. Глядишь, в голову разумное придет. Не зря ж я сюды приперси.

Они вышли на улицу. Сновали по ней мальчишки в промасленных робах.

— Такие махонький, а работають, — удивлялся Макарыч.

— На железной дороге, — сказал Колька.

И, подтверждая его слова, рядом по рельсам пошел паровоз.

— Эй! Погоди! — закричал, замахал руками машинисту лесник и, подбежав, попросил: — Слухай, черт немазанай! Тутукни! Уж сколь годов паровозново голосу не слыхал. На вот, возьми червонец. И гуд н и! Слышь?

Машинист отстранил десятку. Нажал на сигнал. Звонкое ржание гудка перекрыло голоса и шум города. Макарыч, щурясь, поглаживал бороду, улыбался.

— У-у-у-у, — взвизгнул паровоз.

— Да иди жа ты! Стал, что стенка перед козлом. Мослы отчекрыжу, — заругался машинист.

— Пошли, отец, — позвал Колька.

Макарычу вспомнилось, как во сие на каторге слышал он гудок паровозный. Будто увозил его на материк. Но это Дарья, бокастая тачка, волокла его в карьер…

— Эх. жисть! Што хвост собачий. Облезла. Обвисла, книзу потянулась, к земле, — грустно проговорил лесник, переступая рельсы.

В столовой было шумно. Пахло щами. Макарыч крутнулся на месте. Поглядел на большой хвост очереди. Потянул Кольку за рукав.

— Айда в обрат! Там я привез кой-чего. Марья передала тибе. Тут не надоть. Покуда дождесси, охота пропадеть. А у мине и так кишки, ровно колокола на пасху гудять. Да и едово казенное моя утроба не почитаить.

Они вернулись в общежитие. Макарыч пошел умыться. Колька вытаскивал из его рюкзака свертки, банки. Как вдруг услышал шум, — из-за двери доносилось возмущенное:

— Холера те, ослу, в бок! Индюк шшипанай! Хто таких в свет пущаить, идолов окаянных? Ишь, как животину острамил!

Колька вышел.

Макарыч стоял перед парнем. У ног того вертелась постриженная подо льва махонькая собачонка. Только на голове и кончике хвоста безжалостные ножницы оставили коротенькие жидкие волосенки. Собачонка жалась к ногам хозяина, прята л ась от холода. Скулила.

— Какое кому дело? Моя собака, что хочу, то и делаю с ней, — огрызнулся было парень.

— Пошто сибе чуб не испохабил? Нашел над кем изголятца. Боле дурь девать стало некуда, — обратившись к Кольке, спросил: — Ей тож в науке ходить?

— Как будто…

— С-сукин выродок. Заместо дела мужичьево, срамное занятие удумал. На што таких тут держат? На войну б ево! Там быстро б мозги вправили.

— Да ладно тебе, отец.

— Чево ладняишь? Аль вам боле делать нече?

— Пошли в комнату. Чего ругаешься? Все не переделаешь.