Более других Артемий сошелся с Орловым и поэтому более других сожалел, когда стало известно, что Орлов вместе с Зиновьевым будут сопровождать в Петербург взятого в плен в сражении при Цорндорфе адъютанта прусского короля Шверина.

Торичиоли тоже совсем изменился. Артемию невольно стало смешно, когда итальянец, разумеется, не знавший, чьих рук это дело, и не подозревавший даже о присутствии в Кенигсберге графа Сен-Жермена, пришел с известием, что он разочаровался в своих опытах.

- Но вы не беспокойтесь относительно ваших денег, — сказал он Артемию, — я вам верну их — будьте совсем, совсем покойны. Подождите немного, я я стану все-таки очень богатым человеком.

"Ну, вот он сейчас станет говорить про свое открытие!" — подумал Артемий и не ошибся.

— Вы знаете, — продолжал Торичиоли, — я перешел от алхимии на чистую химию и сделал одно весьма важное открытие. Теперь вся штука в том, чтобы добиться привилегии на него от русского правительства, и тогда мое состояние обеспечено… Тогда я примусь за исполнение своего плана!..

— Вы думаете добиться этого здесь? — спросил Артемий, наперед уже зная, что ему ответят.

— Не думаю. Вероятно, придется ехать в Петербург. На это дело я достану хоть сейчас средства…

"Так, так и есть! — опять подумал Артемий, и странно было ему слышать такой близкий и до смешного верный отклик расчетов графа. — Боже мой, как люди просты, — удивлялся он, — и как легко управлять ими!"

С нескрываемым восхищеием рассказал он графу свой разговор с Торичиоли.

— Вас это удивляет? — равнодушно спросил тот.

— Теперь — нет, но, если бы это было раньше, конечно, оно показалось бы поразительным.

— Нужно уметь сделать расчет так, чтобы он совпадал с необходимыми следствиями фактов, и тогда нельзя ошибиться, — ответил граф. — Нужно изучить логику событий, которые следуют одно за другим в вечной и неизменной последовательности. Я не про Торичиоли, разумеется, говорю — расчет относительно его был слишком ясен и прост. Но во всем один высший разум направляет все. Каждый случившийся факт неизбежен, как предопределение, но это предопределение — следствие законов высшего разума.

Артемий уже давно научился понимать, или, вернее, отгадывать сжатый язык своего учителя, но слова Сен-Жермена о предопределении смутили его, и он невольно подумал о фатализме.

— Нет, это — не фатализм, — сказал граф, имевший способность, которую Артемий знал и любил в нем, отвечать во время разговора не только на слова, но и на мысли своего собеседника. — Нет, это — не фатализм. Фатализм был бы в том случае, если б человеку при его рождении заранее определялась судьба, отступить от которой он не имеет возможности, как верят магометане… На самом деле человек вполне способен сделать из своей жизни все, что вздумает, но высший, всеведущий разум предвидит заранее его деяния. Вот и все. Если бы кто-нибудь сказал про вас, когда вы вдались в свою алхимию, что вы сойдете с ума, потому что вы на пути к тому, и вы действительно лишились бы рассудка — значило бы это, что вы лишились рассудка потому именно, что про вас сказали так?… Нет. Но про вас сказали так потому, что вы стояли на пути к сумасшествию. Справедливость не есть то, чего желает Господь, но Господь желает только того, что есть справедливость.

Пробыв в Кенигсберге два месяца, граф Сен-Жермен простился со своими новыми друзьями. Он сделал все, что ему нужно было сделать тут, и ехал обратно в Париж.

Граф всегда путешествовал один, и никто не знал, каким образом совершаются эти его значительные путешествия, с одного места в другое, но никогда он не пропустил назначенного им срока и никогда не бывал в дороге дольше, чем нужно было для самого скорого переезда.

И на этот раз Сен-Жермен явился в Париж ровно через столько времени, которое оказалось необходимым, чтобы его карета, нигде не останавливаясь, проехала от Кенигсберга до столицы Франции, словно ни неприятельской армии, ни дорожных случайностей, ни дорожных преград для него вовсе не существовало.

В Париж он приехал в двенадцать часов, а в половине первого сидел уже в гостиной принцессы Цербстской, без тени усталости в лице, веселый, разодетый, блестя бриллиантами и кружевами, как будто часа три по крайней мере был уже занят сегодня своим туалетом.

— И неужели, граф, — сказала принцесса, обрадованная его приездом, — только что кончив свое длинное путешествие, вы чувствуете себя так же хорошо и бодро, как мы, другие, не можем себя чувствовать даже после вечера или бала, проведенного накануне?

— Как видите, принцесса.

— Ну, я очень рада видеть вас. Хотите знать парижские новости? Я сейчас расскажу их вам.

— Главная из них, принцесса, — та, что маркиз Шуазель занял пост министра иностранных дел?

— Вы знаете это?

— Я думаю, и другие, менее важные, тоже известны мне. Вы, конечно, знаете последний разговор маркизы?

Принцесса открыла большие глаза.

— Какой разговор? — спросила она.

И граф с обычною своею спокойною улыбкою стал рассказывать ей весь разговор, которого она, бывшая все время в Париже, не знала еще.

— Ну, я вижу, что вам не только известно то, что и мне, но даже больше, — протянула она. — Положительно вы — необыкновенный человек!..

— Разве так необыкновенно знать, что случается в столице мира, как называют Париж? — ответил граф.

— Нет, но оно, конечно, досадно… Я думала сама удивить вас… Впрочем, у меня есть для вас вещь, которая, может быть, поразит вас… Помните, бумага, которую вы мне дали пред вашим отъездом в ложе в театре?…

— Я никогда ничего не забываю, принцесса.

— Да, ее должен был подписать этот богач, старая развалина, маркиз Каулуччи. Так вы просили?…

— И он подписал ее?

— Вы и это знаете?

— Нет, принцесса, но предполагаю только. Это зависело от вас, а я уверен, что если вы пожелаете, то все будет так, как вы захотите.

— На этот раз ваша любезность справедлива, граф, бумага подписана. Маркиз Каулуччи давал нам бал; он действительно ведет в Париже широкую жизнь… Он должен быть страшно богат! — и, говоря это, принцесса встала со своего места, подошла к письменному столику со шкафиками розового, дорогого, с инкрустациями, дерева, достала оттуда сложенную бумагу и протянула ее графу. — Вот она, и надпись маркиза красуется на ней, — добавила она. — Довольны ли вы мной, граф?

— Я не знаю, как благодарить вашу светлость, тем более, что случилось то, что я предполагал, — сам бы я не мог добиться этого.

— А что?

— Маркиз Каулуччи сегодня умер в ночь.

Принцесса остановилась пораженная. Это была уже вторая новость, которую ей сообщал этот только что приехавший в Париж человек.

— Ах, это ужасно! — проговорила она. — Я его вчера только видела.