– Кто-нибудь знает, как нам отсюда выгрести со славой? – Асмунд оглядел соратников.

Все молчали.

– И я не знаю, – ответил он этому молчанию. – Стало быть, пора в море, как отец говорит.

– Уходим? – вскинул брови Лют.

Он сам об этом думал, но не мог, будучи самым молодым в этом совете, кроме Святослава, предложить такой бесславный выход. Но в душе был не против. Какой смысл погибать задаром? Лучше взять ложку в другую руку, как говорил Свенельд, и поискать более удобный случай.

Но Святослав пока был слишком молод, чтобы смотреть так далеко вперед. Ему это отступление казалось окончательным. Мнилось, на этом и закончится весь его ратный путь, едва начавшись, и уделом его станет вечный позор.

– Я не уйду, – он стиснул зубы и, набычившись, оглядел лица, озаренные слабым светом двух лучин. – Лучше умру, но не дам Благожиту хвалиться, что-де князь русский от него сбежал, хвост поджав и полные порты навалив.

О такой роскоши, как восковые свечи, имевшиеся в Киеве, здесь и не слыхал никто, но сейчас Святослав был даже рад, что все эти исполины минувшего века слабо видят его лицо – его, их нового князя. Они любили его отца, и он это знал. И сейчас, в шаге от поражения, он стыдился и за себя, и за Ингвара.

Старшины помолчали. Все они, от Люта до Асмунда, понимали, почему Святослав так говорит. И опускали глаза, отыскивая выход, который дал бы сохранить и жизнь, и честь. Только Лют смотрел на Святослава прямо, с редким между ними дружелюбием. Он не питал любви к Святославу, но понимал его – не благодаря своей проницательности, а просто по сходству их положения. Однако на день сегодняшний Лют смотрел совсем другими глазами. Любое «сегодня», хорошее оно или плохое, неопытная юность воспринимает со всей остротой, вкладывает в переживание его всю нерастраченную силу души. Опыт, даже небольшой, дает драгоценное понимание: пока пряхи судьбы не обрезали нить, ничто не бывает единственным и окончательным. Вслед за сегодня придет завтра и даст возможность поправить дело. Лют, будучи всего на четыре-пять лет старше Святослава, уже знал это и чувствовал себя перед ним совсем взрослым. «Ты еще слишком юн, чтобы умирать, – мог бы сказать он. – О тебе еще нечего рассказать. Погибни ты здесь, только и останется в памяти людской, что-де ходила Эльга по земле Деревской с сыном своим Святославом. Да и все. И если уж погибать, то прежде совершить столько славных дел, чтобы и жизнь твоя, и сама смерть показались сплошным подвигом. Как у моего отца. Но уж не здесь, среди болот, на четырнадцатом году жизни».

Сам Лют уже мог кое-что себе поставить в заслугу – стоило взглянуть на витое золотое колечко на мизинце. Колечко подарила сама княгиня, целовавшая его перед гридями в благодарность за возвращенный стяг, и от вида колечка у него веселело на сердце. Но умирать только с этим Лют не собирался. Он хотел жить долго, как его отец, и прославиться так, чтобы само имя его сделалось преданием.

Асмунд медлил с ответом, невольно хмурясь. Брат матери, во всем заменивший Святославу отца, он первым делом думал о том, как невредимым доставить того домой. Он прекрасно понимал, какое сокровище ему доверила сестра-княгиня. Очень важно было сохранить жизнь отроку, самим рождением своим скрепившему огромную державу. Погибни он, первенец единой Руси – и ее ждет развал и крушение.

Но Асмунд не был бы достоин доверия Эльги, если бы перепутал себя с нянькой ее сына. Не менее важно было сохранить честь Святослава, гордость и уверенность. Если его вере в свою удачу сейчас придет конец – заживут ли когда-нибудь сломанные смолоду крылья? А без удачи нет князя, за ним никто не пойдет. Все эти отрочати, кто в будущем станет водить Святославовы дружины – Улеб, Сфенкел, Игмор, Божата Остроглядович, Алман Себенежич, да и собственный Асмундов старший сын Вальга, на полгода старше Святослава – начав свой путь с провала и отступления, на что они будут годны?

Может, самому послать к Благожиту, предложить поговорить? Эх, был бы тут Мистина – ему бы самый упрямый враг все в зубах принес… Он заставлял по своей дудке плясать даже Етона плеснецкого, старого как камень и хитрого как змей. Но Мистина в Киеве, а среди нынешних соратников Асмунда нет человека, умеющего с равной легкостью морочить, обольщать и запугивать.

– Но нам ведь не обязательно возвращаться в Киев той же дорогой, какой мы пришли, – среди тишины произнес Альв.

Все оживленно повернулись к нему: хоть кто-то углядел выход из затруднения.

– Свенельдич, – Альв взглянул на Люта, – ты эти края лучше нас всех знаешь. Мы ведь можем в Киев вернуться не только назад по Припяти и Днепру?

– Не только! – поняв, о чем он, Лют кивнул и встал, чтобы подойти к столу. – Глядите! – Он было взялся за нож на поясе, но потом оглянулся на печь и вынул оттуда уголек. – Вот так Днепр течет, – он нарисовал на столе жирную черту. – Вот так – Припять, – вольным извивом он изобразил эту реку, – вот так – Горина, и мы сейчас где-то здесь. – Он очертил кружок. – Мы как на Горину из Припяти вышли, уже, считай, к дому повернули. Пойдем по Горине дальше – вот тут в нее впадает Случь, а она средним течением к верховьям Ужа близко подходит. Там, правда, придется через волок идти…

– Дойдем! – оживившись, воскликнул Святослав. – Ты дорогу знаешь?

– Еще бы не знать! Я ж по Деревам с одиннадцати лет с отцом по дань ходил. Ну а по Ужу вниз – будет удача с нами, дней за шесть доберемся до тех же краев, откуда начали, почти до самого Перезванца. А там на Днепр и домой. Заодно проведаем, – Лют ухмыльнулся, – как там древляне поживают, любезные наши данники.

– Так и сделаем! – Святослав чуть не подскочил, но поморщился от боли в плече и снова сел.

Возвращаться домой через чужие, враждебные земли, где всего полгода назад шла война – это подвиг, а не бегство! Он даже на миг испытал некое теплое чувство к Люту, вопреки обычной своей глухой неприязни к обоим братьям Свенельдичам.

– Замысел хорош, – одобрительно кивнул Хрольв.

– Потому что, – перебил его Ивор, тоже просияв, – коли будем таким кружным путем возвращаться, то и выйдет, что мы наступали всю дорогу!

Кияне засмеялись. Позора, во всяком случае, такое возвращение не сулило. А славы – как знать?

Дверь отворилась, под низкой притолокой в избу просунулся один из гридей сотского Буряты.

– Стегрим здесь? Бурята сказал, наша стража вышла, идите меняйте нас.

– А прочие – спать! – распорядился Асмунд. – Коли ждать нечего, то на рассвете и в путь.

* * *

Не белы лебеди прилетели из-за синя моря да опустились на зеленый луг – внуки рода Хотомирова собрались на совет. Мужи со всех волостей, до которых успели дойти тревожные вести, сидели за поминальной стравой в обчине городца. Все были в горевой сряде, в белых, как снег, сорочках, и речи вели горестные, будто крик лебедя над погибшей лебедушкой.

Миновало девять дней со смерти Будимира, княжеского сына – настал второй срок поминания. Горе родичей нисколько еще не утихло, и сильнее всех скорбел отец. При виде него у любого сердце кровью обливалось: больно отцу потерять юного сына, первенца, а князю – того, в ком он столько лет видел своего наследника.