20 ноября я находился в районе тыла дивизии и знакомился с прибывшим пополнением рядового и сержантского состава. В большинстве это были люди, побывавшие в боях, — антисоветчиков среди них не было. Им первым я сообщил весть о том, что под Сталинградом началась операция по окружению немецкой группировки. Это сообщение в дивизию было передано через войсковую связь, и только позднее об этом сообщило Совинформбюро. Контрнаступление наших войск под Сталинградом вызвало большую радость, многие высказывали мысли о том, что и нам надо наступать.

Был заменен командир дивизии: на эту должность прибыл пожилой полковник с высоким мнением о себе. Я зашел к нему в землянку и спросил, почему он не заходит в политотдел, чтобы стать на партийный учет, а он ответил, что это к нему должны прийти по этому поводу. Пришлось ему объяснить, что политотдел не только политический орган, но и партийный, которому подчинены все коммунисты дивизии. Вот так мы познакомились. Полковник был членом партии с 1917 года, участвовал в боях на Красной Пресне в 1905 году, — это вызывало уважение, но вскоре выяснилось, что он очень любит крепко выпить. Как стало известно позднее, его ординарец забирал в штабной столовой всю дневную выдачу водки в заплечный термос. Я водку не пил и не интересовался, как ее распределяют, считая, что это делается по нормам довольствия, а оказалось, что водку не получал никто, кроме командира дивизии. Странным было то, что его заместитель по политчасти Бикрицкий знал, видел это и молчал. Недели через две подлинное лицо нашего нового командира дивизии стало ясно. Проводилась местная небольшая операция с целью выявить прочность немецкой обороны и взять пленных. Я зашел к командиру дивизии ознакомиться с боевой задачей и увидел, как он пил: в углу второй комнаты землянки стоял открытый термос, полковник брал стакан тремя пальцами, опускал его в термос, черпал жидкость и ловко опрокидывал в рот. Я думал, что у него сильная жажда и он пьет воду, и лишь когда заглянул в термос и почувствовал запах, понял, что он пил водку. А полковник уже оделся и уезжал — но не в полк, что ведет бой, а в медсанбат. Спрашиваю Бикрицкого, почему он с ним не уехал, а он ответил, что в медсанбат полковник ездит один. Он рассказал, что командир дивизии каждую ночь ездит в медсанбат и привозит с собой на ночь молодую санитарку: вместо руководства боем командир дивизии вел веселую, развратную жизнь. Я предложил Бикрицкому немедленно дать шифровку в Военный совет 41-й армии, которой мы теперь подчинялись, но он на себя это взять не решился, и мы подписали шифровку вдвоем. Очень скоро приехал член ВС генерал Семенов. Это был очень крутой, до безрассудства, человек. Бикрицкий его хорошо знал — служил под его началом в Средней Азии. Прибыв на фронт, он думал избавиться от Семенова, а тут опять он!

Семенов приехал, когда командир дивизии был в медсанбате, немедленно отстранил его от должности и приказал прокуратуре передать дело в трибунал — а пока не было командира дивизии, он сам стал ею командовать. Я находился в полку, который вел наступление на немецкие позиции в лесу. Наступление захлебнулось; по глубокому снегу без поддержки артиллерии бойцы шли на хорошо укрытого противника, и немцы из замаскированных огневых точек расстреливали наступающих. Артиллерия никакой поддержки не оказала, огневые точки не были вскрыты. С командованием полка мы сидели в построенном из бревен невысоком срубе в сотне метров от опушки, с которой началось наступление. Стало ясно, что вслепую наступать на невидимые огневые точки нельзя, надо их сначала подавить и потом уже наступать. Но никто не может дать такого приказа — заместителя командира дивизии не было. Появился Семенов и, не разобравшись в обстановке, проявил свою волю: опросил каждого из нас, что мы за начальники, и приказал мне: «Идите в атаку!» Я ответил ему, что идти на огневые точки без поддержки артиллерии бессмысленно. Семенов грубо выругался: «Не разговаривать! Артиллеристам я прикажу сейчас помочь!» Я вышел из блиндажа-сруба, взял с собой Васичкова, двух агитаторов политотдела, и мы все пошли на опушку леса. Немецкие укрепления были за полянкой через дорогу, занесенную глубоким снегом. Здесь, на опушке леса, было несколько бойцов, и с ними мы пошли в атаку на невидимого врага. Нельзя было даже назвать это атакой — мы шли по колено в снегу, рассыпавшись на полянке. Никаких огневых точек мы не видели: они были под снегом и хорошо замаскированы. Застрочили немецкие пулеметы — мы были хорошо видны на снегу, только один Еременко, агитатор политотдела, был в белом маскировочном халате. Мы прошли не более 20 метров по полянке, когда прицельный плотный огонь, все более усиливающийся, заставил нас лечь в снег. .Вокруг лежали раненые. Еременко поднялся, стараясь быть впереди, и был тут же сражен пулеметной очередью. Мы тоже вели огонь по лесу, но немцев не видели. Немцы же длинными очередями прижали нас к земле: над головой, с боков свистят пули, бороздят снег. Я надел свою шапку на автомат Васичкова и приподнял вверх, и тут же длинная очередь полоснула по ней. Нас спасало то, что мы лежали в глубоком снегу. Я подполз к Еременко, и он сказал мне: «Товарищ начподив, я умираю, ранен в живот. Освободится Харьков, напишите семье...» Его вытащили к нашей опушке леса и отправили в медсанбат, но к вечеру он скончался от ран.

Наступление кончилось. Мы отползли к опушке своего леса и отошли поглубже в лес. Я вернулся в блиндаж и, докладывая Семенову, добавил: «На такие огневые точки без артподготовки наступать нельзя». Он сказал, что артиллеристы стреляли. Я удивился: «А куда? По огневым точкам не было ни одного попадания, да и близко нигде разрывов не было. После такой артиллерийской стрельбы самих артиллеристов надо посылать в наступление». Семенов ничего не сказал, вышел из блиндажа и уехал. Дивизия пока осталась без командира.

Мы с Васичковым поехали в политотдел. Едем на санях лесом, видим: на полянке около раненых и убитых одна санитарка. Васичков на ходу соскочил с саней и с автоматом побежал в конец полянки; там раздалась короткая очередь. Коновод Кочкин остановил лошадь, и мы с ним побежали к Васичкову. Рядом с телом убитого лейтенанта лежал застреленный Васичковым небритый верзила с бумажными деньгами в руках. Васичков объяснил, что этот тип обкрадывал убитых, забирая все ценное, что мог на них обнаружить: обыскав убитого, Васичков извлек из его карманов часы и пачку денег. «Я, — говорил Васичков, — еще раньше видел этого типа около убитых и вот застал его на месте преступления и отправил на тот свет!» Все награбленное уголовником мы сдали в трофейный фонд.

Тяжелые были эти двое суток, я не спал две ночи, есть не хотелось. Когда я вернулся в свою землянку, Васичков принес обед в котелке, вылил в миску и подал мне. Не успел я и двух ложек хлебнуть, как близко разорвался тяжелый снаряд, землянка вздрогнула, и с потолка в щели наката ручьем посыпалась глина. На этом обед закончился.

Утром прибыл новый командир дивизии, полковник Латышев, окончивший в Москве Высшие командные курсы. Это был хорошо подготовленный командир. Вел он себя скромно, но был строг и требователен и смело поддерживал то новое, что стало появляться в дивизии. В газетах появился указ о присвоении полковнику Латышеву звания генерал-майора, все начали поздравлять его, но он сказал, что это не ему, а однофамильцу[34]. Мы говорим, что имя и отчество его, а он в ответ: «Нет, не мне это звание». Дня через два от Верховного Главнокомандующего И.В.Сталина (он стал им с января 1943 г.) Латышев получил генеральский китель с золотыми погонами, папаху и личное поздравление. Тогда он, улыбаясь, сказал: «Вот теперь можно сказать, что мне присвоено звание генерал-майора».